Спину сводит болью, держать немалый вес тяжело и почти невозможно, рука пропиталась кровью и вот-вот начнет скользить.
- Подтягивайся по мне, - кричу ему, хотя хотел сказать это спокойно, внушить уверенность.
Мишка, умница моя, не геройствует, не тянет время, а подтягивается вверх по локтю, чудом цепляется за все еще не ебнувшийся под нашим весом заборчик и пытается выбраться. Но то ли стресс, то ли шок, но сил ему не хватает. Перехватываю его за шкварник, убедившись, что он крепко держится за перила, и со всей силы, что только была, и даже с той, которой сроду во мне не водилось, вытягиваю его, с воем, с потом, градом катившимся по спине и вискам, но вытягиваю, успевая поймать обессиленного его, и вместе с ним заваливаюсь на крышу.
Тук-тук...
Удары его сердца чувствую даже через слои одежды и рабочей экипировки и, кажется, мое собственное обезумевшее сердце начинает биться с ним в унисон.
Вдох-выдох...
Его дыхание болью отдается на коже и самому вздохнуть удается не сразу.
Мир словно замирает...
Когда, вместе с возвращающимся окружающим шумом, могу почувствовать запах его одеколона, провонявшего всю форму и даже меня, и кажущегося сейчас необходимым больше чем воздух.
Несколько капель слез по вискам...
Последствий понимания, что не сон это вовсе, что держу в своих руках хрупкую надежду на возрождение давно погибшей души.
Но это невозможно...
"Двадцать четыре часа." - твердо звучит в голове, не давая возможности занырнуть в иллюзию и поверить, что все это был сон.
- Ты какого черта тут забыл? - орет Мишка, сползая с меня и садясь рядом. Переводит дыхание, дышит хрипло, пытается взять себя в руки, перебороть страх, а я пальцев разжать не могу и руку его отпустить.
- Мимо проходил, - понять не могу, откуда в голосе такое спокойствие, ведь вид у меня сейчас скорее всего дикий и затравленный.
Пальцы ломит, все тело выкручивает от желания обнять его, прижать к себе, понять, поверить, что живой - и все равно, что он обо мне подумает, наплевать, как это будет выглядеть со стороны, - а не могу. Боюсь. Я банально боюсь прикасаться к нему.
- А я тебе дома сюрприз приготовил, - переводит тему, ехидно улыбаясь, отчего на щеках проступают кокетливые ямочки. И будто ничего сейчас не произошло, будто и не было этих минут, этих лет, когда...
Я помню этот "сюрприз", когда, приехав из командировки и еще не успев порадоваться украшенному залу, разбросанным по немыслимо какому закону логики лепесткам роз и давно остывшему ужину, получил приглашение на опознание трупа своего соседа по квартире. До сих пор от воспоминаний того вечера все скручивается внутри и стонать хочется, выть дурниной, моля, чтобы это был всего лишь кошмар, бред воображения, но никак не реальность.
- Ты же вечером приехать должен, - не унимается он, но руку вырвать не пытается, наоборот крепче сжимает мои пальцы своими.
- Через два дня, - на автомате поправляю его, вспоминая, как задержался на работе, как провозился с документами...
- Ох, бля! - вскрикивает, вспоминая что-то и разворачиваясь к человеку у края крыши, а меня от земли подкидывает от его реакции.
Успеваю поймать его, когда он почти кидается к краю, спасать все еще не спрыгнувшего самоубийцу.
- Пусти! Жека, да пусти! - верещит и пытается вырваться, пока я, скрутив его и заткнув рот рукой, медленно, спокойно, совершенно буднично, не скрывая ненавистной ухмылки, обращаюсь к тому мудаку, испоганившему столько жизней:
- Прыгай, - не вопрос - утверждение.
Он замирает, думает о чем-то своем, Мишка дергается, пытается укусить меня, а я как псих, как конченный психопат, искренне, всей своей до глубин прогнившей душой желаю этой гниде смерти. Колеблется он. А ты, сука, не думал, каковы могут быть последствия? Что из-за тебя, твари, другой пострадать может?
- Прыгай, иначе я сам тебя скину.
Вздрагивает, размышляет о чем-то своем и, круто развернувшись... убегает?
От неожиданности и несправедливости этого мира даже выпускаю Мишку из захвата. Он затихает, выдыхает с облегчением, но вставать не спешит.
- Ты понимаешь... - начинает в привычной для себя манере педагога.
- Заткнись, иначе я сам с этой крыши сигану. Из-за него ты чуть не погиб, - голос предательски дрожит, и я хочу быть сильным, я, мать вашу, должен быть таким, но тот липкий, почти детский страх потери не дает возможности взять себя в руки.
- Все же обошлось, - не унимается он. - Это моя работа... - столько убеждения в его голосе, столько стремления доказать мне, что прав, что так надо, а я, не выдержав давления, не стерпев того накала страстей и эмоций, начинаю смеяться. Сначала легко, почти неслышно, затем громче, громче и вовсе срываюсь на истеричный ржач, со слезами, со всхлипами и рваными выдохами, с болью в ребрах и стянутыми от нехватки кислорода легкими.
Мишка молчит пару секунд, дает мне время, затем осторожно поворачивается ко мне, не пытаясь выпутаться из моих рук, намертво вцепившихся в него, встает на колени, прижимая ржущего и заходящегося в истерике меня к своей груди, крепко обнимает, гладит по волосам, что-то шепчет успокаивающее, обещает, что будет рядом, что не бросит, а меня еще больше разрывают его слова, убивают, стирают подчистую нервы и остатки здравого смысла. Но тепло его рук и забота в голосе делают свое дело и, так же, как и началась, истерика резко прекращается, и уже я прижимаю его к себе, не позволяя даже подумать, чтобы отстраниться.
Мой.
Вот он, родной и самый близкий.
Живой, дышит, улыбается, стирая с моих скул постыдные слезы, и не вижу в его все еще затянутых испугом глазах неприязни или издевки, потому что понимает, как мне хреново.
Если это сумасшествие, пускай оно не заканчивается никогда...