Tarun J. Tejpal
THE ALCHEMY OF DESIRE
Посвящяется моей матери ― Шакунтале,
моему отцу ― Интерджиту
и Гитан
КНИГА ПЕРВАЯ
Прима: Любовь
Утренняя прохлада
Любовь не самое великое средство, которое могло бы удержать двух людей вместе. Самое лучшее средство ― это секс.
Из курса школьной физики вам должно быть известно, что гораздо сложнее paзделить два тела, соприкасающиеся посередине, чем те же предметы, если они соединены где-то вверху или внизу.
Я все еще был безумно влюблен в нее, когда оставил ее; но желание умерло, и все годы любви, новых открытий и путешествий, проведенные вместе, не смогли удержать меня от этого шага.
Может быть, я плохо все помню.
Честно говоря, я не бросал ее. Это сделала Физз.
Но правда состоит в том, что она, как всегда, поступила так, как я от нее хотел, как я заставил ее сделать. И я сделал то, что сделал, только потому, что мое тело восстало против нее; любой, кто когда-нибудь занимался изучением тела и разума, скажет вам, что тело с его многочисленными нуждами — настоящий двигатель жизни. Разум просто выбирает путь для этой машины или утешает высокопарными речами, когда не находит выхода из сложившегося положения.
Увещевания святош и моралистов — это сердитые крики тех, чьим телам не удалось найти путь к блаженству. Когда я вижу священников — индусов, мусульман, христиан, которые осуждают первобытные инстинкты тела, я вижу мужчин, которые потеряны, рассержены и не удовлетворены. Не сумев оценить все великолепие тела, найти способ испытать огромную радость, они решили ввести в заблуждение других. Те, кто не может достичь сексуального удовольствия, ведут войну разума с телом.
Я согласен, в этом и состоит настоящая святость, но она похожа на однорогого носорога: они очень редко встречаются, и их легко узнать. Потому что для остальных тело — это храм.
На самом деле божество осязаемо.
Его запах можно почувствовать. Его можно попробовать на вкус. Проникнуть внутрь.
Когда я проснулся утром и не ощутил желания коснуться ее тела и вдохнуть ее мускусный запах, то понял, что в беде.
Мы, как всегда, спали в маленькой комнате с видом на долину Джеоликоте, на постели из соснового дерева, которую днем сколотили тощие мальчики Бидеши Лала. Выцветшие желтые доски. Строгие линии. Никаких украшений. Прочные, надежные, без всякой упругости. После того как мы проспали много лет на кроватях из фанеры, нам нравилось чувство надежности, исходящее от этой постели. Лежа на ней, мы больше не чувствовали себя жителями большого города. Наша кровать была полутораспальной — плотники называют такую «кювин». Мы бы предпочли кровать королевского размера, на которой было бы больше места, но комната была маленькой, и, поскольку мы спали прижавшись друг к другу, все, кроме кровати, здесь было лишним.
Каждое утро первые лучи солнца сквозь задернутые желтые занавески мягко освещали комнату. Только высоко в горах, в первые утренние часы, когда окна открыты, кажется, что внутри и снаружи комнаты одинаково светло, и охватывает удивительное чувство спокойствия, словно смотришь на застывшую в аквариуме рыбу.
Мир окрашен в один цвет. Он постоянно меняется и в то же время словно замер на одном месте.
На потемневшем кривом дубе за окном начали суетиться белощекие бульбули, тихо переговариваясь между собой. Я сел на кровати, подложив под спину подушку и прислонившись к твердой каменной стене, и посмотрел на ряд больших окон, выходящих на противоположный склон. Свежая зеленая травка начала прорастать там, где в результате оползня образовалась страшная прогалина два года назад. Если смотреть на нее через тяжелый бинокль «Минолта» — тщательно фокусируясь, медленно поворачивая пальцами — она становится все более страшной и уродливой.
На папоротниках, траве, молодых деревьях появились первые ростки. Никаких старых слоев, никакого прошлого. Как новые здания, новая мебель, новая одежда и новые любовники история ждет подходящего времени, чтобы оставить свой след на них. Но новая кожа позволит смотреть на гору, не жмурясь от боли. А то за последний год трещина вытянулась и отталкивала взгляды, словно открытая рана у нищего. Два сезона ливневых дождей сделали свое дело.
Всмотревшись, я смог разглядеть струйки серого дыма, поднимающиеся из долины и напоминающие неровные линии горного пейзажа на рисунке ребенка. Слегка повернув голову, я увидел Физз, отвернувшуюся от меня и спящую в своей обычной позе эмбриона.
На нее была футболка с круглым вырезом и надписью на спине зеленого цвета, написанной четким шрифтом и призывающей охранять деревья. Под надписью пьяный дизайнер изобразил дерево, врастающее в череп человека. Одна из этих умных графических штук. Надпись гласила: «Убить дерево — все равно, что убить человека». Иногда, когда я прыгал на ней в медленном безумии, и футболка собиралась на ее опущенных плечах, слова перед моими глазами сливались, и все, что я мог прочитать — это «убить, убить». Этот призыв в ярости наброситься на кого-нибудь добавлял остроту моменту.
Сейчас футболка была собрана у нее под грудью, и, приподняв толстое стеганое одеяло, под которым мы спали, я мог увидеть благородный изгиб ее тела. Самую полную часть ее тела, которая расширялась от ее узкой талии и всегда была способна возбудить меня за одну секунду.
Я смотрел на нее долгое время, приподнимая левой рукой одеяло. Она не проснулась. Физз привыкла, что я смотрю на нее постоянно, днем и ночью. Словно пес, который перестал слышать шаги знакомых слуг, ее кожа привыкла к тому, что я на нее смотрю. На самом деле, были случаи, когда я развлекался с ее телом самыми разными способами, а она даже не проснулась и не вспомнила об этом на следующее утро. Ее каждый раз пугали мои рассказы о том, что она принимала участие в чем-то, совершенно не понимая этого.
Ее черные курчавые волосы лежали копной поверх белой футболки — она никогда не пользовалась подушкой, боясь искривления шеи и появления второго подбородка. У нее были прекрасные волосы, и было время, когда я мог потерять голову, зарывшись лицом в них. Много лет назад — ей еще не исполнилось и восемнадцати — после того как мы впервые занимались любовью всего несколько минут назад, она стояла в моей маленькой ванной в Чандигархе, глядя в грязное зеркало над раковиной и созерцая невероятный ритуал превращения. Я подошел сзади и зарылся лицом в ее густые волосы; непривычный запах шампуня и влажной кожи так меня возбудил, что не было времени возвращаться на матрас, который лежал среди множества книг, брошенных на полу террасы.
Второй раз состоял только из одного толчка.
В первый раз мне удалось только войти.
Много позже, когда мы могли разговаривать о таких вещах, она назвала это двойным дриблингом. Это случилось, когда я смотрел баскетбол по телевизору и объяснял ей правила. Она выхватила фразу из моих объяснений и привязалась к ней. «Помнишь свой первый дриблинг?» — спросила Физз.
После этого она обычно играла со мной. Иногда, когда я лежал обессиленный, а она все еще резвилась, делала руками корзину и спрашивала: «А ты не хочешь двойной дриблинг?»
Конечно, я всегда хотел и делал.
Но теперь я смотрел на нее и ничего не чувствовал. По утрам меня возбуждала ее нежность. Воспоминание о ее запахе преследовало меня весь день, и в первые минуты бодрствования я старался почувствовать его. Я путешествовал по ее телу вверх и вниз, вдыхая, вдыхая, вдыхая аромат ее кожи, пытаясь найти его тайный источник, пока пульсация в крови не переходила в крещендо; затем дыхание медленно восстанавливалось, и впереди был целый день.
Сегодня я ничего не почувствовал. Ничего, кроме смутного чувства любви при виде двух ямочек на се ягодицах, которые выглядели твердыми и плоскими из-за ее изогнутой позы. Маленькие ложбинки по каждую сторону ее позвоночника, манящий проход в глубине ее полных форм.
Я никогда не мог смотреть на Физз спокойно. Вначале, очень долгое время, из-за моей мучительной, аморфной любви.
А затем после вечера с дриблингом на полу моей комнаты в Девятом районе это было неустанное страстное желание, растущая необходимость. Желание, которое невозможно было увидеть.