Солнечный свет набухал в небе, как сосущая артерию пиявка, и неподвижный воздух раскалялся под палящими лучами. Штиль маялся над жасминовым полем. Белые цветы, будто змеиные клыки, истекали терпким ядом. Темнокрылая бабочка, неосторожно опустив хоботок между лепестков, упала замертво.
Словно мед — густой, липкий и приторный — запах цветов обволакивал потное тело, не позволяя сделать и глотка свежего воздуха. Солнце распяло Дмитрия в поле, как на кресте, и увенчанные белыми коронами стебли качались вокруг, будто водоросли на морском дне. Конечности отказывались подчиняться: эта плотная, тягучая жара придавливала тело к земле, словно могильный камень. Обессиленный, он мог лишь немо молить о помощи… чьей? Он знал имя, но не мог вспомнить: оно вертелось на языке, как беглый привкус давно съеденной сладости.
Ночь изверглась на землю внезапно, как лава из жерла вулкана, и прислала спасение. Или тащилась за ним шлейфом.
За ней.
Обнаженное бледное тело загорелось во тьме вспышкой молнии. Жасмин, вплетенный в ее русые кудри, короной венчал гладкий лоб, а белоснежные лепестки трепетали, будто крылья мотыльков. Пальчики сжимали палочку ярко-красной карамели, а разводы порозовевшей слюны засыхали на кукольно-пухлых щечках.
Дмитрий вспомнил имя — Надя.
Его сестра.
Она с ленивой улыбкой кружила рядом с распластанным во мраке недвижимым братом, как кошка, изучающая загнанную в угол мышь. Девочка садилась на ляжки Дмитрия и с причмокиванием отправляла сладость в рот. Когда Надя склонялась к лицу брата, тот понимал ее без слов и лишь размыкал пересохшие губы. Струйка холодной, сахарной слюны капала на язык и скользила в горло.
В ушах Дмитрия звенел шаловливый смех. Дрожь пробегала по парализованному телу.
Ледяной, по-кошачьи шершавый язык слизывал, словно росу, капли лихорадочного пота с его разгоряченной наготы. Маленькие острые зубки погружались в мясо, и короткие вспышки боли все больше распаляли Дмитрия, вырывали стоны из груди. Жадный рот сестры припадал к ранам — она пьянела от родной крови, как от вина. Надя проводила конфетой по израненной груди, животу, ниже, ниже, ниже — пока карамель не проникла в его тело. Соединяя с братом, девочка запускала пальчики в кровоточащие укусы.
В эти минуты унижение и боль казались Дмитрию слаще конфеты в кукольном ротике сестры.
Ребенок хихикал, удовлетворенный шалостью, поднимался и вставал над братом. Теплое семя стекало по ее бедрам и капало на его грудь. Надя вздергивала за волосы голову брата к своему животу, и Дмитрий послушно припадал ртом ко шву, что от лобка поднимался вверх и разветвлялся под ключицами.
***
Дмитрий проснулся, хотя, видит бог, не хотел.
Немного воспоминаний осталось у него о сестре: вот она прижимается лицом к стеклу зоомагазина, и нос ее сплющивается и краснеет: «Димка, Димка! — восклицает, тыча в клетки с морскими свинками. — Глянь, какие у них тут мыши жирные!»; вот она сплевывает жвачку на ладонь и, прежде чем брат успевает ее остановить, закидывает в густую шевелюру девочки, перед ними купившей последнюю молочную шоколадку…
Болезнь легких подрезала Наде крылышки в восьмилетнем возрасте, и маленькая пухлощекая кукла день за днем превращалась в иссушенную мумию со свистящим дыханием.
Кое в чем Наде все же повезло — она умерла во сне.
В ночь перед похоронами Дмитрий покрывал белое, как жасмин, нежное и умиротворенное лицо сестры влажными от слез поцелуями, зарывался лицом в ее волосы, и сухая нотка увядших цветов звучала колыбельной его боли.
Он не помнил своих родителей — лишь знал, что отец повесился, а мать сгинула в сумасшедшем доме. Переехав в соседний город, Артемьевск, дети росли с бабушкой по линии отца, которой из-за постоянных работ и подработок было не до внуков. Последним ничего не оставалось, кроме как стать самыми близкими людьми друг другу.
И вот, брат остался один.
Прошло много лет. Дмитрий служил в похоронном бюро, и за всю жизнь ему довелось увидеть много мертвых тел самых разных типажей и возрастов. Лишь маленькие девочки привлекали его: будто шлейф невидимого огня, мелькавший на периферии зрения, покрывал их черты, и в его безмолвном треске слышалась та самая цветочная нота.
Будто невинные детские души, заключенные в остывшем, по-мясницки истерзанном аутопсией теле, молили о прощальной ласке.
Будто Надя хотела повидаться с братом.
Той, что лежала сейчас в ванне, не следовало быть здесь. Так гласил здравый смысл.
Нигде, кроме его объятий не уготовано ей в этом мире места.
Никем, кроме сосуда, не стать ей никогда.
Никем из них.
Темнота шептала Дмитрию, и звуки отдавали мертвым жасмином и карамелью.
Ее чуть влажные пряди темных волос лежали на груди и бархатно-мягком животе, переплетясь между собой, будто дремлющие змеи Медузы; со светлого лица сошла темная печать болезни и агонии, и оно выглядело спокойным, как лик каменного ангела; лиловые синяки оплели хрупкую шею, как бархотка, придавая девочке вид властный и царственный.
Казалось, что она спит, а не коченеет.
Тонкий, неуловимый цветочный аромат шел от ее тела, с каждым часом все больше набирая силу. Когда оно станет мягким, как воск, мертвые цветы расцветут в нем многоликим тлением.
И Дмитрий откликнется на их зов.
***
Он приехал в родной Осинов, получив в наследство квартиру бабушки по материнской линии. Ее он почти не знал, но что бы выразить хоть какое-то подобие благодарности, решил навестить ее могилу.
Но случилось навестить чужую.
Едва Дмитрий переступил ворота, как навстречу ему двинулась похоронная процессия. Впереди всех шли бледная старуха, укутанная в черный балахон, и мужчина в рабочем бушлате, придерживавший ее за худые плечи. Глаза женщины не моргали, остекленело сверля пространство; на помятом лице спутника залегли тени и искрилась щетина.
Как гравитационные поля планет притягивают астероиды, так и горе этой пары, казалось, тащило за собой остальную процессию: черная масса позади них ползла вереницей вареных мух на нитке, тихо переговариваясь, а какая-то парочка в хвосте — украдкой давясь на ходу похоронными подношениями и потягивая водку из пластиковых стаканчиков.
Виновницу торжества звали Катерина. Судя фото, прибитого к свежему деревянному кресту, при жизни она не была даже симпатичной: лишенное каких-то особенных черт лицо с сероватого, нездорового оттенка кожей; тусклая улыбка тонких губ не обнажала зубов и почти не касалась неярких карих глаз; жидкие пряди волос свисали на плечи, как отрубленные крысиные хвосты.