Акинфий долго молчал, потом ответил упрямо:
— Нет, батя! Я хочу жить, как сердце велит.
— Поживешь — увидим…
Свадьба гремела на всю слободу. Ломился дом от гостей. Пили, ели в три горла, орали песни, дрались.
— Сразу, как отгуляем, на Урал Акинфий двинет, — наклонясь через стол к купцу Коробкову, — кричал Никита, — за дело приниматься!
— Бог помочь. — гудел купец. — Ох, и пройдоха ты, Никита Демидыч! Ежели б не царь, Петр Лексеич, шиш бы ты дочку заполучил.
Евдокия же, прижавшись щекой к плечу Акинфия, радостно шептала:
— Детишек очень хочу, Акишенька. Мальчика и девочку.
Акинфий с трудом отстранил ее от себя, пробормотал, пряча глаза:
— Духота, не могу. Щас я, по надобности. Щас я…
Евдокия встревоженно смотрела ему вслед.
— Марья… Марьюшка, прости. Люблю я тебя, Марья, Христос видит, соврать не даст.
— Пошто жизнь такая горькая? Чем я перед господом провинилась?
— Деньги, Марьюшка… Купец отцу большое приданое дал. Будь они прокляты, эти деньги!
Мигающий огонек лампадки. Над ним не лик — лишь глаза сквозь тьму.
— Акинфушка, оставь меня… Грех это. У тебя теперь венчаная жена есть. Меня пожалей, Акинфушка…
— Ох, Марья, Марья, до смерти не искупить мне греха этого. Батя на Урал посылает. Свидимся ли нет, кто ведает?
— Пошто ты меня мучаешь, Акинфушка? Ведь грех… Нельзя… Милый ты мой…
— Марьюшка, милая, давай крестиками поменяемся. Чтоб я про тебя, а ты про меня крепче помнили. Я об тебе молиться буду…
Медленно наступал рассвет.
…Акинфий вернулся домой, шатаясь, будто пьяный. Отец затащил его в тесную, темную каморку под лестницей и с маху ударил свинцовым кулаком в скулу:
— Это ж твоя свадьба! Ты христианин али басурманин турецкий? Невеста на себя чуть руки не наложила!..
— Это твоя свадьба, — криво усмехнулся Акинфий, поднимаясь. Потолок был низкий, и он не мог выпрямиться. — Это ты меня на Уральском заводе обженил…
— Ах, ты-и! — Никита сорвал с гвоздя плеть и принялся хлестать сына. Акинфий не закрывался, лица не прятал.
Ох, Урал, Урал, седая песня России! Распространялась Русская земля на север и на запад, но более на восток, «встречь солнцу», будто дерево росло, наливалось силой, гнало свежие побеги.
На древнем Урале искали люди спасения и свободы. Бежали от притеснения бояр, искали земли обетованной. Стыли в пурге, в жаре изнемогали, но все равно шли и шли. Восток манил, Восток звал, Восток был путеводной звездой надежды. Перемахнули матушку-Волгу и дальше… Еще дальше. Нет дороге конца, нет края у земли…
Переваливался на ухабах длинный обоз. Изнуренные лошади едва тащились. Акинфий и Пантелей поскакали вперед. Дорога вывела их к Каме. Сильный ветер дул по реке, гнал крутые черные волны.
— Во-он, видишь, — Пантелей нагайкой указал на горизонт, — это и есть Урал. Считай, прибыли!
Акинфий придержал коня, зачарованно смотрел на гряду темно-синих гор со снежными подтеками. Глухая тайга колыхалась вокруг.
— Силища… — покачал головой Акинфий. — Ах страх берет…
— Еще какая силища! — обрадованно согласился Пантелей. — Эдакой силищи на Руси и не видывали!
— Мать моя Россия… — пробормотал Акинфий, — без конца ты и краю.
Невьянская слобода — груда рубленых домишек, слюдяные оконца, переулочки узкие, заборы ветхие. И все это жалось к заводу, как цыплята жмутся к наседке. А вокруг танга. Черный лес.
Приехавшие с демидовским обозом туляки-мастеровые знакомились с местными жителями. Плелись осторожные разговоры.
— Как туты живешь-то?
— Живем…
— Хлеб жуем?
— Хлеба-то, почитай, нету. Но квасом запиваем…
— Как так? Сказывали, край у вас богатейший.
— Х-ах! Кому богачество, а кому босачество… Ну, а новый-то хозяин?
— Душа человек! — убежденно отвечал Пантелей. — Не сумлевайтссь, православные, у него дело пойдет. И хлеба, да и мя сушка, вам вдоволь будет!
— Твои слова да в уши господу…
…Акинфий тем временем осматривал с
воеводой Степаном Кузовлевым завод. Чуть позади шагал Крот, правая рука воеводы, стражник и кат.
А завод представлял зрелище жалкое: в пруду воды почти нет, одна зеленая тина, плотина разрушена паводком.
— Пошто воды в прудах нету? — строго спросил Акинфий.
— Так уходит, пес ее задери, — сипел рыхлый, одышливый воевода. — Бьемся, мучимся, а она уходит.
— Как завороженная, ей-бо, — подал голос Крот.
Акинфий даже не посмотрел на него. Шел по останкам плотины, хмурился, покусывал губу, пальцы сами сжимались в кулак. Не выдержал: