Вести в Городе-на-Холме разносятся быстро. Не успеет еще что-то до конца случиться, как о событии уже знает весь город. Еще бы не знать! Птицы-корреспонденты так истошно кричат, что не узнать о событии могут разве что глухие, основную часть которых составляют оглохнувшие после предыдущей разносимой у них над головами вести. Для глухих придумали газеты, буквы на которых горят и переливаются всеми известными производителю цветами радуги, мигая наподобие китайских гирлянд и буквально ослепляя читателей. О слепых и глухих одновременно тоже позаботились: специальные люди ходят по городу с костяными молоточками и выстукивают по ним сообщение азбукой Морзе. Больно выстукивают, по голове. После пяти минут даже никогда не слышавшие о такой азбуке уж что-нибудь да уясняют.
Вести в Городе-на-Холме разносятся ну очень быстро. И о предстоящем празднике уже с утра знал весь город. Люди просыпались от радостных птичьих криков, полчаса переваривали информацию вместе с не растворившимися в воде хлопьями геркулеса, спешно одевались и бежали на площадь. На площади – красота! Там и сям понаставили разноцветные шатры, вокруг которых ходят нарядно одетые веселые продавцы шаров, мороженого и обложек на страховые свидетельства. Подбегают к ним горожане, раскупают товар. Кому красный шарик достался, кому розовый с эмблемой Железных Дорог, кому мороженое – тоже розовое, но уже с другой эмблемой – Холодильников Морга. Горожане знают, что мороженое из таких Холодильников – самое вкусное, по традиционному рецепту. Старики и дети особенно любят мороженое в форме грибочков с длинной и толстой ножкой и небольшой вытянутой шляпкой. Под его розовой глазурью скрывался вкуснейший белый крем. Оно было холодным, и его обычно лижут, прежде чем укусить.
Такой была площадь в двенадцать часов утра, во время воскресного подъема людей, которое почему-то называли полднем, то есть уже половиной дня. В ее центре, всегда засыпанном иголками от елки, которую воздвигали на площади каждый новый год на радость детворе, воздвигли вынесенную то ли из церкви, то ли из Городского Совета трибуну, на которую сейчас пытались поставить микрофон. Тот постоянно скатывался вниз, и рабочие, плюнув на это дело и не вытерев с покрытия остатки желтоватой слюны, тяжело плюхнули допотопный еще рупор, после потопа изрядно, между прочим, поржавевший. Вечером здесь должен выступать господин Товарищ Верховный Градоначальник. На его выступление уж точно сбежится весь город. Во-первых, чтобы узнать, по какому поводу праздник. Во-вторых, слишком уж хороши мускулистые складки живота господина Товарища, когда тот после пятой начинает ритмично раздеваться под народную песню. И замирает бабье сердце, и просыпается огонь у нее в груди пятого размера, и отворачивается она от мужа, и смотрит, смотрит с упоением на господина Товарища, краснея и боясь опустить взгляд ниже… А что муж? Муж не ревнует. Муж тоже не отводит взгляд от господина Товарища и жалеет, жалеет о судьбе своей поганой, о том, что предпочел он жениться на женщине, существе в высшей степени несовершенном…
Но это – вечером. А пока люди стекаются на площадь, шумно поздравляют друг друга и отправляются по своим делам с твердым намерением вернуться на площадь вечером. Ведь, помимо прочего, вечером еще устраивают салют. Горцы с юга заряжают ружья и палят, палят в воздух по шарам, по птицам, по чему уж придется, по тому и палят. Главное, что в воздух. Могут, правда, и не в воздух, но это нельзя. «Не те культурные традиции, - извиняясь, объясняет городовой. – Духовный степлер… не там… тут вам…». Язык городового заплетается, тот плюхается на асфальт. Но горцы – они все понимают и идут в магазин за степлерами.
Праздники в последнее время стали редкостью. И весть о новом каждый встретил с ликованием. Каждый, кроме, пожалуй, старого Ворчуна Боба. Но кому он, в сущности, нужен? Ворчун жил в маленькой комнатке в конце переулка, которую почти задаром предоставлял ему добрый сапожник, заставляя только ежедневно убираться во всем доме. Все время, свободное от уборки, Ворчун Боб просиживал в своей комнатушке, бренча колбами. Иногда из незастекленного отверстия, через которое только и поступал свет в жилище старика, выползали тонкие струйки зеленоватого остро пахнущего дыма, и тогда жена сапожника толстая Жоржетта громко стучала в каморку Боба и зычным басом грозила вышвырнуть того на улицу вместе со всеми стекляшками. Ворчун Боб ничего не отвечал, но пар идти прекращал. Он вообще был молчалив, этот Боб. Молчалив, угрюм и озлоблен. Лишь по вечерам в хорошую погоду выбирался он из своего жилища, подложив дырявый платок, садился на ступеньки и так сидел, подставив заходящему солнцу свои подслеповатые глаза. На окрестных детей, добрых откормленных мальчиков, пытавшихся разговорить Ворчуна, тот только злобно, по-звериному, рычал, после чего те убегали плакать и рассказывать родителям, что Ворчун Боб их обидел. Ведь они только хотели развеселить его… поговорить… а он… Сдавленные рыдания и всхлипывания.
С месяц будет, как приехал из-за границы сын сапожника, стройный двадцатилетний юноша именем Марис. Долгих девять лет учился он за границей на врача. Иметь сына-врача было мечтой жены сапожника, толстой Жоржетты. Медицина-то, знаешь ли, муженек, дорогая, по поликлиникам не находишься… Скрепя сердце, согласился сапожник оторвать от сердца единственную кровинушку и отправить в неведомые края к чужим людям… Не хотел уезжать и Марис. В Городе-на-Холме у него осталась его Луиза, его маленькая Луиза… Да и стать он хотел не врачом, а артистом балета. Но – что делать? - поехал, жил на крохи, присылаемые отцом и хватавшие с трудом лишь на оплату обучения, старался помогать товарищам и совершать как можно больше добрых дел, лениво влюблялся и разочаровывался в девушках, храня меж тем память о своей Луизе, где-то она сейчас, не забыла ли, не нашла ли другого..? Да и отец с матерью тоже интересно, как… Но это-то ладно…