Глен Хиршберг
Дети Снеговика
Моим родителям,
брату Киму и Сиду со снегом.
А также М. С, Дж. Р. и Т. К.,
которых я не знал и никогда не забывал.
1994
В темноте, сквозь завесу колючего мокрого снега кажется, что неосвещенные дома в центре Детройта склоняются друг к другу, словно затонувшие корабли на дне океана. Пузыри уличных фонарей уже разгорелись, и все колышется в шипящем сумраке. Даже транспортные огни плывут, будто пущенные по течению буйки, вливаясь в призрачный поток пятничного вечера. Несмотря на холод, окно у меня в кабине приоткрыто. Снаружи доносится лишь вкрадчивое похлюпывание шин и приглушенный индустриальный свист. На первый взгляд город выглядит точно таким же, каким я покинул его семнадцать лет назад. А может, это просто обычный эффект свежего снега.
Из ряда явно заброшенных машин, надсадно кашляя, выползает длинный синий «бьюик»; в раструбе света, исходящего от иллюминационных огней на куполе одного из зданий, виден сгорбленный профиль сидящей за рулем девушки. Она даже не взглянула в мою сторону, плавно проскользая мимо. На углу косо торчит обезглавленный фонарный столб, вмурованный в цемент у входа в крошечную бакалейную лавку с вывеской на арабском языке; автоматическая раздвижная дверь приоткрыта. В проходах между рядами шастают какие-то люди с коробками в руках. То ли грабят, то ли восполняют запасы, а может, переезжают или выносят мусор. Я медленно сворачиваю в Вудвордский проезд.
Снег уже посерел, и в окно плеснуло запахом земли. Искалеченные колымаги тянутся по мостовой, и я осторожно лавирую между ними, словно следуя за невидимой головной машиной, идущей из центра города по направлению к Трое. У меня тоже есть свой «троянский конь» — взятый напрокат «олдс» 1986 года с пробегом 78 000 миль на счетчике и без дефростера. Вообще-то я спрашивал у парня в «Развалюхах напрокат», нет ли у него «гремлинов» АМК.[1] Синих.
Но он ограничился вопросительным междометием и вручил мне полотенце для ветрового стекла.
Включаю радио и попадаю на волну WJR, где гоняют краткую сводку новостей: «В восточной части Детройта обнаружена женщина, страдающая болезнью Альцгеймера, запертая в доме с четырнадцатью собаками; в настоящий момент полиция разыскивает ее сына… Перестрелка на Грасьо… «Крылья» одерживают победу в Сан-Хосе…»
Затем вклинивается очередной выездной корреспондент. «Вот — слышите?» — вопрошает он, протягивая микрофон в ночь. И ты действительно начинаешь слышать: дороги ломаются, как лед на озере.
«Это оттепель, — сообщает корреспондент. — Вчерашняя резкая перемена погоды, очумевшей от двухмесячника минусовых температур, подействовала на дорожное покрытие, и, хотя сегодня вечером снова стало подмораживать, асфальт уже растрескался, и машины заносит на выбоинах».
До девятой мили — ни одного знакомого указателя, да и после не густо. В темноте над Ферндейлом материализуется смутный силуэт водонапорной башни детройтского зоопарка. Если бы я повернул налево, направо и проехал еще пять кварталов, то оказался бы у дома Спенсера, где мы ночевали втроем в ту ночь, когда из зоопарка сбежали львы. Это было в начале зимы 1976 года — еще до всего.
Я проехал поворот, где когда-то был «Мини-Майкс» — торговый центр по продаже автоматических игрушек, прежде чем у меня появилась мысль на него взглянуть, но я уже знал, что его там не будет. В единственное письмо, которое мать Спенсера прислала нам года, наверное, через два после нашего отъезда (приветствие, пять туманных строк об окончании ее бракоразводного процесса и о том, что в морозную погоду у нее в машине барахлит печка, но ни слова о сыне, кроме того, что он «какой-то чужой, по-прежнему очень злой и обидчивый, но бывает и нормальным — иногда»), она вложила статью о сердечном приступе хозяина «Мини-Майкса» и закрытии торгового центра. А сверху накарябала: «Просто я подумала, что вам это будет интересно». Еще она присовокупила журнальную фотографию доктора Дорети, запечатленного на подиуме перед реденькой толпой на площади Фила Харта в момент вручения ему премии Почетного гражданина города. Показав мне фотографию, моя мать забрала ее и, глядя на нее, тихо, словно молитву или проклятие, прошептала: «Сукин сын!» Потом она ее сожгла.
Регистраторше в мотеле на трассе Бирмингем-Троя нет еще и двадцати. Хорошенькая, с хвостиком. Трескает магазинное печенье и слушает музыку, от которой пузырятся подушечки ее наушников. Она даже не вздрогнула, когда я после минутного колебания поставил в журнале свое имя. Свое настоящее имя. А с чего это я взял, что она должна вздрогнуть? Ведь ей тогда и было-то, наверное, года два, не больше. К тому же я вроде никого не убил.
Хотя как сказать.
1976
Все началось на той неделе, когда я участвовал в пятой «Битве умов». У Джона Гоблина прорвался аппендикс — он чуть не умер и почти всю зиму провалялся в больнице, так что на дне рождения Терезы Дорети я был единственным мальчишкой. В тот день ей исполнилось десять лет.
Снегу тогда навалило выше колен, как будто не в меру разогнавшиеся облака столкнулись с землей и рассыпались в клочья. Ледяная корка на сугробах царапала икры. Пригнув голову, чтобы защитить глаза от ветра, я ковылял вдоль берез, с которых местная детвора ободрала всю кору.
С автобусной остановки в конце нашего квартала сквозь ветви клена просматривалось иллюминаторное окно Терезиной комнаты. За стеклом двигались тени — не лица, и даже не фигуры, а именно тени, и в тишине, в снегу я чувствовал себя рыбой, подплывающей к кораблю, чтобы потыкаться носом в его корпус. Может, какой-нибудь прилипалой (я много читал о них в книге «Занимательные рассказы о рыбах»), по ошибке принявшей эту махину за кита.
Дверь открыла Тереза. Со стены за ее спиной грозно скалилась маска из коллекции ее отца — черная и рогатая. Доктор Дорети называл эти маски целебными. Он говорил, что принимал их — а нередко и выпрашивал — как подношения в знак благодарности, когда, будучи, по собственному определению, «молодым врачом с романтическими устремлениями», исполнял свой профессиональный долг, разъезжая по многочисленным резервациям коренных американцев, а также когда путешествовал по Перу и Кении. Маски предназначались для отпугивания бактерий. Они висели на всех стенах и под особым наклоном, потому что, по мнению доктора Дорети, «болезнь подбирается крадучись, тайком; ни один вирус в мире не нападает в открытую».
Когда знаешь, что это за маски, то, по идее, они должны бы действовать успокоительно. Но всякий раз, входя в дом, я чувствовал себя беспомощным и парализованным. Я леденел от одного вида всех этих безглазых деревянных чудищ с искаженными ртами, а потом меня начинала бить дрожь. Не столько из-за самих масок, наверное, сколько из-за того, что их наличие предполагало присутствие в воздухе жутких тварей, которые так и норовят тайком прокрасться в твой организм.
Стряхнув оцепенение, я оторвал взгляд от стены и посмотрел на Терезу. Она была в чем-то белом — не помню, в чем именно, — с черной лентой в коротких белокурых волосах. О лице ее мне сказать особенно нечего. Но глаза ее уже тогда, до всего этого — смерть ее матери не в счет: она умерла намного раньше, — обладали странным свойством: они могли словно притаиться за веками, а потом вдруг сверкнуть из-под них, заглядывая куда-то вглубь тебя. В то время я не особенно рассматривал лица людей, но знал, что глаза у Терезы были карие и льдисто-матовые, цвета омоченной дождем земли. Еще у нее были толстоватые щеки и рот в форме лука: верхняя губа изогнута дугой, а нижняя — натянута, как тетива.
Другие девочки, в основном из нашего класса, привычными стайками расселись по всей комнате — кто на белых кожаных диванах, кто на ворсистом зеленом ковре, который манил к себе, как поросшая буйной травой лужайка. В тот раз я впервые был там без Джона Гоблина. Они дружили семьями — Гоблины и Дорети, и вместе отмечали все праздники. Осознав, что Джон не придет, я замандражировал, и на время это отвлекло меня от свирепых масок.
1
Сокращенное название Американской машиностроительной компании (American Motors Company — AMC). — Здесь и далее примечания переводчика.