— Да ладно тебе, — законфузился Эдька, — кончай. А водки — да, надо как-нибудь собраться, обязательно. Вот сейчас мои приедут… — тут его лицо мигом перестроилось в тревожную маску, и он рывком вытащил из светлых, наглаженных брюк книжку дорогущего мобильника. — Ой, еть… Они уже через час приземляются! А я тут кукую! Представь, еду, и вдруг… Ты, случайно, не силен в этих… моторах? — безнадежно спросил Эдик.
— А ну… — я залез в Эдькину «Сонату», потыкал — не заводится. Зарядки нет, и еле крутит. Посмотрел, че за хрень — плюнуть да растереть. Делов-то.
— Твои-то как? — спросил я из-под капота.
— Нормально, хорошо все, вон, из Турции возвращаются, позагорали… А прилетают в Челябинск почему-то, не в Кольцово. А я тут… Встретил, называется. — снова начал расстраиваться Эдька, но уже невсерьез.
— Ща, поедешь! Успеваешь, не менжуйся!
— Точно? — уже повеселее спросил Эдька.
— Точно. Ты, технократ, ты хоть иногда на зарядку смотришь? Э-эх, профессор кислых щей! — весело гаркнул я на радостного Эдьку, захлопывая капот.
Тормознул первую же попавшуюся машину, дернули — хорошо, коробка ручная; «Соната» послушно завелась.
— Представляешь, я голосовал два часа! Ни один, ну ни один! — пожаловался Эдька, торопливо засовывая свою немалую тушу в проседающую Сонату. — А тебе сразу.
— Ты хоть не гони, они пока-а-а еще от самолета подъедут, багаж там получат, туда-сюда, не гони, понял? По времени есть запас еще, понял?
— Ладно, ладно… Ну, давай, на самом деле пора, спасибо, как же ты меня выручил, надо же, и попозже обязательно созвонимся, обязательно, хорошо? — Эдька газанул, осыпая замершую на обочине Яшчерэ мелким гравием.
— Ты мобилу-то… — крикнул я, но Эдькина жопа с шестьдесят шестым номером уже скрывалась в облаке пыли, поднятой «Сонатой» с обочины.
Я посмотрел, как уходит в точку Эдька, расплываясь в мареве над асфальтом, как его заслоняет череда проносящихся мимо меня блестящих машин. Я понял, что больше никогда его не увижу, и пожелал ему хорошего, ему, его жене и обоим дочкам. Потом побрел обратно, и у меня внутри было пусто и стыло, совсем как много лет назад, в пустом кафельном склепе перед операционным блоком, где я лез на стену. Тогда мудаки-врачи неудачно прооперировали мою жену, сорвавшуюся в горах, и была вторая операция, и я думал, что ебнусь, и внутри меня была вот такая же морозная пустота, которая жгла не хуже сварочной горелки. А Эдька помог тогда, здорово помог.
Пока шел через поле, машинально удерживая в прицеле бабкин малиновый платок, пустота перестала жечь, и стала… не знаю, передаст ли это, но какой-то не маленькой и злой, как капля желчи на содранной коже, а огромной и беззвучной. Хотя шуму от нее и раньше не было, а была только боль. И что интересно, когда я пытался оценить размеры, если можно так сказать, этой пустоты, то она чуяла это и становилась еще больше, словно насмешливо убегая от протянутой к ней линейки. Никакой угрозы я не ощущал, но все равно чисто рассудочно испугался — хоть она и была во мне, но сам-то я был как-бы на ней, и я испугался потеряться в этой разбегающейся во все стороны пустыне и сосредоточился на том, что вижу.
Видел я бабкину спину, мелькающую в просветах между подлеском — поле, оказывается, уже кончилось, и мы шли через рощу. Вернувшись в дом, мы снова сели пить чай, и Яшчерэ снова отпускала свои дурацкие шуточки, а потом как-то неожиданно сказала мне, чтоб я ехал домой и к ней больше не приезжал.
Солдатские острова
— А на Озера завтра, яры? С утра дотрем, опустим, и айда.
— Яры, яры… — разочарованно протянул я, с омерзением берясь за очередной скрипучий вилок — перекур кончился.
Гора капусты меньше почти не стала, хотя руки уже давно просили пардону. До того достало, сил нет. Специально ведь ломанулся попозже, чтоб под картошку не попасть, попал под капусту. Так долго ждал, и на тебе. У-у, блин, обжора, и куда тебе такая прорва-то! Жена, смотрю, больше чаем да хлебом обходится, собака вообще хрен знает чем жива — а бачок-то какой уже? Так, четыре до обеда, епть, а ведь седьмой! Седьмой бачок-то, ни хрена себе… А на куче это как-то мало отразилось, вон, стоит, Монблан сраный. Я снова впал в рабское отупение, помогавшее легче переносить эту работу. Восемь раз одной стороной, восемь другой, края — очередная кочерыжка летит в обрезанную бочку.
Наутро просыпаюсь — божечки мои, как в мусарне переночевал, с массажом на сон грядущий. Что спина, что руки. По дороге к сортиру посмотрел — барать ту люсю, сколько ж еще капустяна, в зад его нехорошо! Пока дотрем, никакой уже рыбалки не надо будет. Ну попал, ну Зия! Хотя че «Зия», сам баран — через недельку бы подскочить…
В общем, не пошли мы на Озера, капустяна дорезали, поужинали и сели чай пить на улице. Нравится мне у него чай пить, жалко, на Урале антураж подкачал — вместо увитой виноградом чайханы стол под яблоней, и хоть и теплый — но октябрь, никакого тебе вечного таджикского июля. Нет того кайфа, когда горячо внутри, горячо снаружи, мелкие блики сквозь листву, желтый виноградный сахар и свежий, горячий нон… Но все равно хорошо, и курить выходить не надо.
В разговоре Зия мельком упомянул о туракаевском[3] белемле,[4] который то ли держит собаку на той стороне, то ли сам, когда туда переходит, выглядит здоровенной собакой. Естественно, я вцепился в эту тему, до этого я ни разу не слышал о подобных номерах. Мне тогда втемяшилось — а может, эта собака с той стороны? Зия насмехался, съезжал и отмазывался, но я вытряс из него немножко информации, хоть и обещал Тахави больше этим не заниматься. Ну да как остановишься; тем более, раз уж такая секретность — молчите тогда, а то че ж, сами трёкнете, и в кусты? Наконец, солнце зашло, и на поселок резко свалилась ночь. Баба, ежась, вынесла лампу и вернулась к телевизору, а мы продолжали сидеть, прихлебывая неплохой китайский чай. И тут мне повезло.
— Ну, завтра куда поедем? На ближний берег, или на тот?
— Грести садись, и хоть в Америку.
— Да погребу, че мне, в ломы, что ли…
— Не, я сам. На той стороне делать один хрен нечего, а вот до поворота можно проплыть, к Солдатским островам. Спиннинг там свой покидаешь, хорошее место.
— Как говоришь, к Солдатским? А почему Солдатские?
— Ну, это я так называю. Там до всех этих дел (так, но несколько менее цензурно Зия именует период от «перестройки» до «кризиса»), военные в палатках жили, вертолет еще к ним летал.
— А че они там делали?
— Борынгы пасли, чего ж еще? Дураки.
Я тут же сделал стойку, но, наученный горьким опытом, виду не подал. Как наркоман — типа нос воротит, а глаза-то горят, горят… Борынгы — это те, кто жил здесь давным-давно, еще до человека, и, по словам некоторых стариков, до сих пор живет под нашими горами. Впервые мне стало известно о них из смутных упоминаний Тахави, который временами говорил о них как о соседях, подчас даже сердясь на них за что-то — словно они не исчезли тысячи назад. Я заболел, просто помешался тогда на них, ежесекундно дергая любого, кто, как мне казалось, был в курсе дела. Перерыл всю сеть, накопил сотни мег всяких глупостей, хоть мало-мальски относящейся к теме моего помешательства, и доставал ими тех, кто не ставил сразу меня на место. Сейчас представить себе то помрачение довольно нелегко, и я в испуге шарахаюсь от поднесенного зеркала, но что было — то было, я настолько уперся во все, связанное с борынгы, что остальной мир казался жалким ореолом по краю моего фетиша.
— Ну, Зия-абый, ты прям как Тахави… — коварно фыркнул я, подпустив в смесь и комплимента, и подначки, и много чего еще. Зия не мог не сожрать это, прости меня, Зия-абый, я лукаво развел тебя тогда! Но повелся ты сам, тоже стоит отметить. — «Борынгы», ага. Тарелочки с зелеными человечками…
— Че «как Тахави»? Тахави-абый, если хочешь знать, вот так, как мы с тобой сидим, может с ними разговаривать! Но он сам не хочет, не нравятся они ему. Он тебе че, не показывал никогда?
4
Белемле — народное название «знающих», т. е. людей, передающих народную традицию изучения природы и человека. Не вполне корректные синонимы — имцэ, курямцэ. Имцэ означает преимущественный медицинский уклон в «знании»; курямцэ — природный дар к прогностике.