— Да, конечно. А что случилось?
— Расскажу через пятнадцать минут, — окончательно заинтриговала я ее и отправилась в самохваловскую комнату.
«Гиперлюбопытство, сочетающееся с повышенной болтливостью», — составила я характеристику соседки. Это и плюс и минус одновременно. Плюс, потому что все здешние новости, сплетни и дрязги известны ей досконально. Минус — завтра о моих вопросах относительно смерти Самохвалова будет знать вся округа. Но мы пойдем другим путем.
Водрузив кастрюлю на плитку, я бросила в воду грибы, и пока вода закипала, продолжила осмотр комнаты. Прежде всего меня интересовал письменный стол, за которым, по-видимому, работал Самохвалов. Поочередно выдвинув все ящики, я увидела груду исписанной бумаги, тетради, ручки и стержни — все это лежало в беспорядке. Взяв пару исписанных листов, попыталась прочесть. Почерк был таким же отвратительным, как и его хозяин. Насколько я могла понять, бегло пробежав взглядом всю эту писанину, Василий Иванович занимался писательством. Мне это показалось нехарактерным для его натуры, но факты были налицо. Присев на краешек кровати, ради любопытства (и в интересах дела, конечно, тоже) пробежала пару строчек. Не знаю, как все произведение, но в прочитанном мной отрывке герой изобличал, порицал и наказывал. Я улыбнулась: неужели автор всерьез рассчитывал, что кто-то будет читать всю эту желчь?
Ничего интересного в столе я не нашла и переключилась на книжный шкаф. Здесь была собрана плеяда всех великих, но в данный момент мне было не до них. В углу верхней полки стояла пачка тетрадей. Одну за другой я принялась их перелистывать. Планы уроков для разных классов… аннотации художественных книг… А это что?
Тетрадь была сильно потрепана и, насколько я смогла понять, содержала тексты на немецком языке. Я отбросила бы ее в сторону, как и предыдущие, если бы в глаза не бросились даты в начале каждого текста. Число, месяц и год перевода? Это казалось сомнительным. А интуиция уже толкала догадку из подсознания в сознание — дневник. Последней датой в тетрадке стояло — 11 октября 1974 года. Переводы немецких текстов вряд ли было необходимо хранить столько лет. Зато если это действительно дневник, то камуфляж из немецких слов дает ему возможность преспокойно стоять на видном месте. Жаль, что язык Гете и Шиллера мне мало знаком. До дальнейших разъяснений я сунула тетрадь в свою сумку.
Вода в кастрюле закипела, по комнате разлился приятный грибной запах, и в животе у меня заурчало. Чтобы не поддаться искушению отведать ароматно пахнущего варева, я отправилась к соседке.
Не успела я подойти к ее комнате, как дверь распахнулась. По взволнованному лицу соседки было видно, что она с нетерпением меня поджидала. Услужливо предложила мне стул, который, как и вся обстановка, отличался большей солидностью, нежели мебель Самохвалова.
Душечка засуетилась вокруг меня с предложением откушать чаю с пирожками.
— Надеюсь, пирожки не с грибами? — поинтересовалась я, беспокоясь о своем драгоценном здоровье.
Душечка намек поняла.
— Ну что вы! Одни — с мясом, другие — с рыбой.
Я милостиво разрешила себя накормить, для большей интриги добавив к выражению своего лица налет таинственности.
Узнав о том, что мою собеседницу зовут Варварой Николаевной, и не забывая поглощать пирожки, я сообщила ей свою «легенду»: что являюсь корреспондентом «Тарасовских вестей» и мне поручено написать статью о выдающемся учителе и человеке Самохвалове В.И. На последних словах я почему-то закашлялась, и на глазах у меня выступили слезы.
Внимательно изучив предложенное мной удостоверение, Душечка в растерянности уставилась мне в лицо. Видимо, выудить из памяти что-то, соответствующее понятию «выдающийся учитель и человек», ей было не так-то просто. Чтобы вывести Варвару Николаевну из раздумий, я конкретизировала задачу:
— Мне нужно узнать немного о семье Василия Ивановича, как складывались его взаимоотношения с соседями, независимо от того, хорошими они были или плохими.
Душечке стало полегче.
— Я скажу, что я о нем думаю, — решилась она. — Не знаю, может, учителем он был шибко хорошим, но как человек…
Женщина покачала головой.
— Региночка, бедная, сколько ей терпения нужно было с ним! Угодить ему было просто невозможно! Похоже, что все люди, в том числе и жена, его раздражали. А ведь Регина такая тихая, скромная.
То, что Душечка записала бывшего учителя в диаспору мизантропов, меня не удивило.
— Как относились к нему другие соседи? — стала подкидывать я ей наводящие вопросы.
— В 61-й квартире хозяева не живут. Мужчину парализовало, и дочь забрала его к себе.
— Надеюсь, парализовало не благодаря Василию Ивановичу?
Я вообще-то пошутила, но Душечка восприняла вопрос всерьез.
— Нет, что вы, он здесь ни при чем. Это уж лет шесть назад было. А квартиру он дочери запретил продавать. Сказал, чтоб только после его смерти. Вот она и пустует. А с тетей Томой Рудухиной у Самохвалова затяжной конфликт еще с тех пор, как он мужа ее засадил.
— За что засадил-то? — будто из чистого любопытства поинтересовалась я, дожевывая последний пирожок и сообразив, что речь идет о «даме» с собачкой.
— Я здесь тогда еще не жила… Это было лет двадцать назад. Могу только рассказать то, что слышала…
Получив одобрительный кивок с моей стороны, рассказчица продолжила:
— Муж у Рудухиной любил к бутылке прикладываться, а по пьяни буйным становился. И как-то раз по пьяной лавочке стал с ножом за Томкой по коридору гоняться.
Голос Душечки был таким взволнованным, будто все происходило у нее на глазах.
— А у Василия Ивановича Катька еще маленькая была и с соседскими детьми в коридоре играла. А тут пьяный мужик с ножом носится… И так как эти разборки были не первый раз, то он и подал на Рудухина в суд. В итоге дали тому два года «химии». На этой почве он совсем спился, и когда у матери своей с частного дома снег чистил, упал с крыши и ударился головой о какую-то железяку. Томка с сыном одна осталась. С тех пор они с Самохваловым и враждовали. Если б не Региночка, то здесь и поговорить-то было бы не с кем, — резко свернула на свое «больное» Душечка. А поговорить она явно любила.
— Сын ее где живет? — поинтересовалась я и подумала, что со своими дотошными, не по теме, вопросами мало смахиваю на журналистку. Но Варвара Николаевна не заметила этого и ход моих мыслей восприняла как должное.
— Так здесь же, с ней. Дела какие-то свои проворачивает, крутится в общем. Жаль, что у них с Катюшей тогда ничего не получилось. Паша — он неплохой, мне его даже жалко…
— С какой Катюшей у него не получилось? — насторожилась я.
— Так с Самохваловой же! — Душечка всплеснула пухлыми ручками. — Вы ничего не знаете? У них с Пашей любовь была… Но какой там! Василий Иванович как узнал, такой скандал был! Орал на весь дом, что его дочь связалась с сыном алкоголика и уголовника. Тома тоже, конечно, против была. Правда, теперь Катюша удачно вышла замуж, обеспечена всем, а с Пашкой так и жила бы в коммуналке.
Теперь я, кажется, поняла причины Катькиного интереса к смерти отца.
— Значит, Монтекки и Капулетти в очередной раз не договорились, — машинально проговорила я свою мысль вслух.
Душечка округлила свои и без того навыкате глаза. Таких фамилий она явно не знала. Сообразив, что у моей собеседницы не больше восьми классов образования, а мне некогда рассказывать про шекспировские страсти, я предпочла сменить тему.
— Когда Василий Иванович отравился, вы дома были?
Душечка кивнула:
— У меня как раз неделя за свой счет. Как ему плохо стало, он ведь сразу ко мне пришел, попросил «Скорую» вызвать.
— А его жена, Регина, на работе была?
— Регина накануне к сестре в Кисловодск улетела, сказала, что не меньше чем на месяц. Сестру оперировать должны были, и Региночка взялась ухаживать. А вот, видите, как все получилось…
Вспомнив про свое варево, я решила ретироваться, напоследок спросив, нет ли у словоохотливой Душечки рабочего телефона. Получив положительный ответ, записала номер и пообещала позвонить завтра, если понадобится уточнить детали. На самом деле все, что нужно, я уже уз — нала.