— Думаю, что Мервин — мальчик честный и добрый, — задумчиво произнес Седрик.
— И все же чувствуется какое-то «но» в твоих словах, — не унимался Дэнис.
— Вечно тебе кажутся всякие «но». — Седрик улыбнулся. И тотчас же подумал: «Какая же я, право, скотина! Не только другу своему, но и себе самому боюсь признаться, что мне не по душе бронзовый оттенок кожи этого мальчика. Ведь знаю же, что никогда и никому не признаюсь в этом. И не верю ни в какие расовые превосходства и прочую белиберду. А вот чувствую гаденькую, трусливую неприязнь — и ничего не могу с собой поделать. Нет — не могу…»
Они долго еще говорили о Джун, о ее делах, друзьях.
— Кстати, как она ладит с мадемуазель Дюраль? — осторожно спросил Дэнис.
— Ладит, — коротко ответил Седрик. Зазвонил едва слышно телефон.
Дэнис вышел из гостиной в холл, и сразу же послышался его голос:
— О! Помяни дьявола — и он тут как тут!.. Иди, Седрик, тебя спрашивает не кто иной, как мадемуазель Дюраль.
Седрик взял трубку:
— Слушаю…
— Седрик… — Интонация, с которой было произнесено его имя, заставила его вздрогнуть. — Немедленно приезжайте домой. Джун…
— Что, что с ней? — вырвалось у него громче, чем он бы хотел.
— Ей плохо. Температура семьдесят шесть.
— Немедленно вызовите врача. Я выезжаю.
— Что случилось? — заволновался Дэнис, когда встревоженный Седрик вернулся в гостиную.
— Что-то стряслось с Джун…
Через несколько минут Седрик и Дэнис уже мчались к городу в «роллс-ройсе»…
Седрик обожал Джун. Сама мысль о том, что ей может быть неуютно, неудобно, а тем более плохо и больно, доставляла ему почти физическое страдание. Сидя в машине, он вспомнил мать Джун, свою жену Беверли, которую нежно и преданно любил. Она обладала врожденным даром щедрой доброты и ласки к людям. А ведь Джун частенько так недоставало именно материнской ласки и доброты.
Когда они с Дэнисом поднялись на второй этаж и вошли в ее спальню, там уже собрался консилиум. Врачи стояли в дальнем углу комнаты и тихо переговаривались между собой. К Седрику подошла мадемуазель Дюраль.
— По просьбе доктора Трентона, — оказала она, — я пригласила двух его коллег из городского госпиталя.
— Ну и что, что с девочкой?
— Врачи подозревают мононуклеоз — вирусное заболевание крови.
Дэнис сделал было шаг к постели Джун, но мадемуазель Дюраль взяла его за локоть — спокойно и крепко.
— К ней сейчас нельзя, мистер О'Брайен. Джун бредит, никого не узнает. Врачи предписывают абсолютный покой.
Она взглянула на растерянных, подавленных Седрика и Дэниса, затем перевела взгляд на дверь. Мужчины молча вышли из комнаты…
Так было вчера. А сегодня он сидел в своем офисе. Директора автосборочного концерна, все трое в меру высокие, в меру полные, в меру пожилые и респектабельные, сидели в его кабинете уже второй час. Они шутили, смеялись, негодовали, просили, жаловались, ругались, торговались — делали бизнес. До сознания Седрика то и дело долетали обрывки фраз:
— Фирма обанкротилась…
— Смерч инфляции…
— …Профсоюзы… Забастовка… Убытки…
— …Кредит… Миллионы… Проценты…
— …Взаимовыручка… Держатели акций… Благодарность.
Седрик слушал, через силу улыбался, поддакивал и кивал головой. И думал о своем. О Джун…
Он извинился перед директорами и отказался от намеченного ранее ленча с ними. Они не обиделись. Напротив, ушли, весьма довольные тем, что удалось сравнительно легко добиться его твердой поддержки. Еще бы! Ведь речь шла о почти беспроцентном кредите на огромную — по масштабам их предприятия — сумму. Даже хорошо, что Томпсон не принял их приглашения на ленч: они были свободны и могли тотчас же с победной реляцией прибыть в свою штаб-квартиру. Правда, они не получили письменного подтверждения позиции Томпсона. Но в деловых кругах Веллингтона было отлично известно: слово Седрика Томпсона стоит всех документов.
А Седрик, оставшись один, сидел в своем кабинете за просторным письменным столом, подперев голову руками. И хотя утром выпил чашку пустого чая, есть ему не хотелось. Так он сидел долго — может быть, полчаса, может быть, час. Он было даже задремал. И ему привиделось, что он — пяти-шестилетний мальчуган, едет с отцом ловить рыбу на озеро Ротоайра.
Раннее, зябкое утро они встречают в лодке. Белесый туман медленно поднимается над водой, нехотя уползает в крохотные фиорды пологого левого берега, с трудом продирается сквозь густые заросли древовидных папоротников. Ни звука, ни шороха нигде — ни на воде, ни на берегу. Лишь жиденько тарахтит подвесной моторчик, да вздыхает, лижет борта лодки слабенькая волна. Вот справа проглянули кое-где сквозь туман рыжие горы. Налетел неожиданный порыв ветра, бросил в лицо пригоршню шалого дождя. За кисеей дождя исчез правый берег…
Отец азартно забрасывает особую — самодельную! — блесну. Жужжит, разматываясь, леска, и вот слышится далекий всплеск. Отец помогает Седрику наладить его маленький спиннинг. Теперь мотор выключен. Лодка дрейфует, ветер стих. Туман растопило солнце. Угрюмые желто-оранжевые горы сурово глядят в воды Ротоайры. Форель не клюет. Уже и солнце начинает припекать, уже и другие лодки — одни с большим, другие с меньшим, но все с добрым уловом, — потянулись к причалам маорийца Джона (озеро все еще принадлежит местному племени аборигенов). Отец беспрестанно меняет место, забрасывает новые и новые блесны. Все впустую! Словно кто заколдовал их лодку…
Наконец отец и Седрик говорят, что забрасывают по последнему разу. И вот — радость! — рыба клюет сразу на оба спиннинга. И какая рыба! Отец кричит: «Седрик, давай сюда подсачек!» При этом он бормочет какие-то нелепые слова, словно уговаривает огромную рыбину прыгнуть в лодку. «Не могу, папа!» — откликается Седрик. Потный, возбужденный, он неотрывно смотрит на свою форель. Вот это улов! Фунтов пятнадцать, не меньше!.. Но вот вопрос — как поднять этот живой вес в лодку без подсачека? Он лихорадочно крутит рукоятку спиннинга все быстрее. О ужас! Так и есть — его форель ушла. Раздается крик отца: «Седрик, прыгай за ней, лови ее…»
Седрик вздрогнул, открыл глаза, потянулся. С экрана видеофона на него настороженно смотрел Роджер. Томпсон нажал кнопку:
— Мне звонили из дома?
— Нет, сэр.
— Что у вас еще? — с плохо скрытым раздражением спросил Седрик.
— Извините, сэр. — Роджер впервые видел босса таким — усталым, раздраженным. — У вас еще три деловые встречи: две с бизнесменами и последняя с секретарем министерства внешней торговли. В шесть часов у вас беседа с представителями Федерации Труда. В восемь вы открываете выставку современной живописи в художественной галерее Лоуэр-Хатта…
— Слушайте меня внимательно, Роджер. Сейчас я уеду домой и проведу там остаток дня. Где я, кто бы ни спрашивал, — вы не знаете. Обзвоните всех, кому назначены встречи. Извинитесь и установите новые сроки. Выставку картин пусть откроет первый вице-президент…
— Да, сэр…
По дороге домой, в машине, Седрика не покидала мысль о том, как в общем-то мало совершенно и еще менее справедливо устроен этот мир. Его предки были одними из первых английских переселенцев в Страну Белого Длинного Облака — Аотеароа. Прапрадед Ирвин по материнской линии был сержантом королевской армии и не раз отличался в маорийских войнах. О прадеде со стороны отца, Робертсе, скупая семейная молва глухо сообщала, что он был беглый политический каторжанин. В отличие от многих новозеландцев в семье Томпсонов никогда не говорили об Англии как о бывшей и далекой, но все же родине. При удобном случае со сдержанной гордостью замечали: «Мы — киви с головы до пят».
Единственным документом, которым Седрик дорожил и неизменно имел при себе, был членский билет Общества первооснователей. Запись в нем свидетельствовала: «Представители семьи Томпсон действительно прибыли в Новую Зеландию в 1839 году на борту брига «Тори».
…Отец Седрика, Гордон-младший, имел небольшую ферму в окрестностях Крайстчерча. Хозяйство было бедное. Семья едва сводила концы с концами. Отец погиб в апреле 1915 года при высадке австралийско-новозеландокого десанта в Галлиполи. Дафни Томпсон продала ферму за гроши и перебралась с сыном в город. То ли жизнь была тяжела, то ли тоска по любимому мужу подточила ее здоровье, молодая вдова истаяла быстро и тихо, как пятицентовая рождественская свечка. Смерть ее выявила неожиданное и печальное обстоятельство: у Седрика не осталось даже дальних родственников. На кладбище Дафни провожали, кроме ее сына, две соседские супружеские четы, такие же бедняки, как и она сама. Седрик попал в сиротский приют, который содержали монахини-бенедиктинки. Трудно сказать, как сложилась бы его судьба, если бы его в том же году не усыновила богатая старая дева, дочь владельца нескольких ювелирных магазинов. «Горбатая простушка», как звали Джудит Фарлоу за глаза подружки, завидовавшие ее богатству, привязалась к мальчику как к сыну. Седрик успешно закончил лучший в Крайстчерче колледж, и Джудит увезла его в Оксфорд, где прожила все годы, пока он учился. Когда они вернулись на родину, Седрик открыл собственную адвокатскую контору. Надпись на медной доске, которой была украшена входная дверь, гласила: «Юридическая контора. Седрик Томпсон и компания». Джудит настояла на том, чтобы ее приемный сын сохранил фамилию своего отца. Седрик пытался было возражать, но она с печальной улыбкой сказала: «Зачем же совершать два несправедливых деяния сразу — искусственно продлевать мой род и прекращать твой? Пусть будет, как решено судьбой! — и, слегка коснувшись сухонькими пальцами щеки Седрика, добавила: — Тем более что тебе можно лишь гордиться твоими родными, мой мальчик. Ты и сам это поймешь, когда прочитаешь их бумаги и письма. После моей смерти…»