П р а в и т е л ь н и ц а. Ах, какая боль пронзает мне сердце, когда все вновь встает передо мной. И вдобавок страх, - ведь зло может расти и расти. Что вы думаете об этом, Макиавелли?
М а к и а в е л л и. Прошу прощенья, ваше высочество, но думы мои безотрадны. Вы всегда были довольны тем, как я служу вам, но редко внимали моим советам. И в шутку частенько говаривали: "Уж очень далеко заходят твои мысли, Макиавелли! Тебе бы историю писать: тот, кто действует, обязан печься о ближайшем будущем". И тем не менее разве я не предсказывал того, что случилось? Не предвидел этого наперед?
П р а в и т е л ь н и ц а. Я тоже многое предвижу, но ничего не могу предотвратить.
М а к и а в е л л и. Скажу кратко: новое вероучение подавить невозможно. Так не трогайте его, отделите прозелитов от исповедующих истинную веру, пусть строят свои церкви, пусть вольются в общегосударственный строй, это их свяжет по рукам и ногам, и вы умиротворите смутьянов. Все иные средства бесполезны, и страна окажется вконец разоренной.
П р а в и т е л ь н и ц а. Ты разве позабыл, с каким возмущением мой брат отверг даже самый вопрос, можно ли терпимо отнестись к новому вероучению? Разве ты не знаешь, что в каждом письме он настойчиво требует от меня всемерной поддержки истинной веры? И даже слышать не желает о том, чтобы спокойствие и единение были восстановлены ценою религиозных уступок? Разве ты забыл, что даже в провинциях он держит шпионов - нам с тобой они неведомы, - дабы знать, кто склоняется к новой вере. Разве, к вящему нашему удивлению, не назвал он имена тех из наших приближенных, что втайне придерживаются ереси? Разве не требует он от нас беспощадной суровости? А ты говоришь мне о мягкости? Советуешь просить его о снисхождении, о терпимости? Он ведь лишит меня своего доверия и благосклонности.
М а к и а в е л л и. Я знаю, король шлет сюда приказы, дабы поставить вас в известность о своих намерениях. Вам надлежит восстановить спокойствие и мир путем, который только пуще озлобит умы и повсюду неизбежно раздует пламя гражданской войны. Обдумайте свои поступки. Крупнейшие купцы, дворянство, народ, солдаты - все заражены ересью. Что толку упорствовать, ежели все изменяется вокруг нас? О, если бы добрый гений внушил Филиппу, что королю больше пристало править подданными двух вероисповеданий, чем понуждать их к истреблению друг друга.
П р а в и т е л ь н и ц а. Ни слова больше. Я знаю, что политика лишь редко дозволяет нам быть верными не за страх, а за совесть, что она искореняет в наших сердцах доброту, искренность, сговорчивость. В делах мирских, увы, иначе не бывает. Но неужто нам и с господом лукавить, как мы лукавим между собой? Неужто пребывать равнодушными к исконной нашей вере, за которую многие, очень многие сложили головы? Неужто принести ее в жертву неведомо как возникшим сомнительным, противоречивым новшествам?
М а к и а в е л л и. Надеюсь, мои слова не заставят вас плохо думать обо мне.
П р а в и т е л ь н и ц а. Я знаю тебя, знаю твою верность и понимаю, что можно, будучи честным и разумным человеком, не найти кратчайшего пути к спасению своей души. Есть и другие мужи, Макиавелли, которых я и ценю и порицаю.
М а к и а в е л л и. Кто же это?
П р а в и т е л ь н и ц а. Должна признаться, что сегодня Эгмонт расстроил меня до глубины души.
М а к и а в е л л и. Эгмонт? Чем?
П р а в и т е л ь н и ц а. Обычным своим легкомыслием и беспечностью. Страшная весть настигла меня, когда я со всей свитой, Эгмонт тоже сопровождал меня, возвращалась из церкви. Я не сумела скрыть свою боль и стала громко сетовать, а потом, оборотясь к нему, воскликнула: "Что же это творится в вашей провинции! И как вы можете терпеть такое, граф? Король ведь всем сердцем вам верил".
М а к и а в е л л и. И что же он ответил?
П р а в и т е л ь н и ц а. Ответил так, словно речь шла о пустяках, о досадной случайности. "Прежде всего нидерландцы должны быть уверены в незыблемости старых порядков! Остальное приложится".
М а к и а в е л л и. Возможно, в его словах правда возобладала над разумом и благочестием. Да и как может возникнуть и упрочиться доверие, если нидерландцы поняли, что испанцы не столько пекутся об их благе и спасении души, сколько посягают на их имущество? Для них очевидно, что новые епископы спасли меньше душ, чем захватили богатых приходов, не говоря уж о том, что почти все они чужеземцы. Наместничества пока еще в руках нидерландцев, но испанцы уже точат зубы на этот лакомый кусочек. А ведь любой народ хочет, чтобы им правили его одноплеменники, по его обычаям, а не пришлые люди, которым важно одно - обогатиться, которые все меряют своей мерой, правят не дружественно и безучастно?
П р а в и т е л ь н и ц а. Ты становишься на сторону наших врагов.
М а к и а в е л л и. Сердцем, конечно, нет. Но как бы я хотел и разумом быть на нашей стороне.
П р а в и т е л ь н и ц а. Если таково твое желанье, то я должна уступить им свои права, ибо Эгмонт и Оранский только и мечтают заполучить их. Некогда они были врагами, теперь, объединившись против меня, они неразлучные друзья!
М а к и а в е л л и. Опасный союз!
П р а в и т е л ь н и ц а. Говоря откровенно - я страшусь Оранского и боюсь за Эгмонта. Оранский замышляет недоброе, мысль его заходит слишком далеко, лукавый человек, он словно бы со всем соглашается, никогда не спорит, благоговейно меня выслушивает и с величайшей осмотрительностью преследует собственные цели.
М а к и а в е л л и. Эгмонт же, наоборот, ни на что не оглядываясь, как хозяин, шагает по жизни.
П р а в и т е л ь н и ц а. И высоко держит голову, не помня о том, что и над ним простерта длань его величества.
М а к и а в е л л и. Взоры всего народа устремлены на него, все сердца ему преданы.
П р а в и т е л ь н и ц а. Никогда он не подал вида, что с него могут потребовать отчета. Вдобавок он носит имя Эгмонт. Ему приятно, когда к нему обращаются "граф Эгмонт", словно он боится позабыть, что его предки были владетельными князьями в Гельдерне{12}. Почему он не называет себя принцем Гаврским, как то ему подобает? Почему? Ужель он хочет вернуть к жизни былые свои права?
М а к и а в е л л и. Я считаю его верным слугою короля.
П р а в и т е л ь н и ц а. Стоит ему захотеть, и сколько пользы он мог бы принести правительству, вместо того чтобы даже во вред себе доставлять нам так много огорчений. Его пиры, празднества, попойки теснее и надежней сплотили дворянство, чем самые опасные и тайные сборища. От его здравиц у гостей голова идет кругом и хмель так никогда и не выветривается. А как он умеет будоражить народ шуточными своими речами и повергать в изумление чернь глупейшими эмблемами на ливреях своей свиты!{13}
М а к и а в е л л и. Я уверен, что тут никакого умысла нет.
П р а в и т е л ь н и ц а. Допустим. Но я уже сказала: он вредит нам без пользы для себя. Серьезное он обращает в шутку, а мы, боясь прослыть ленивыми и неповоротливыми, вынуждены шутки принимать всерьез. Одно ведет за собою другое, и то, от чего стараешься убежать, всего быстрее тебя настигает. Эгмонт опаснее любого главаря заговорщиков, и я вряд ли ошибусь, сказав, что при дворе его считают способным на все. Не скрою, он часто, увы, слишком часто, ранит мои чувства.
М а к и а в е л л и. По-моему, он всегда действует согласно велениям своей совести.
П р а в и т е л ь н и ц а. У его совести льстивое зеркало. Поведенье же Эгмонта зачастую оскорбительно. Иной раз кажется, что он живет в полнейшем убеждении - он-де господин и только любезно не дает нам этого почувствовать, из учтивости не изгоняет нас из страны, впрочем, рано или поздно и это случится.