— На такие вопросы я предпочитаю не отвечать.
— Это молчаливое признание вины?
— Нет, уважаемый господин, это молчаливое проведение черты между тем, о чем можно меня спрашивать, и тем, во что совершенно незачем совать нос. Если вы всерьез убеждены, что я намеревалась причинить вашему ребенку вред или что само мое присутствие представляет для него опасность, объявите меня персоной нон грата, выдворите с планеты, а впредь присматривайте за дочкой получше, чтобы вечерами не убегала из своей комнаты и не натыклась на бродящих по вашим владениям людей.
Кормилец Узников вылез из петли, медленно прошелся по кругу и снова посмотрел на Корт.
— Мы не обвиняем вас в попытке причинения физического ущерба ребенку.
— Тогда в чем проблема?
— Проблема связана с упадком нашей цивилизации. Так как мы крайне малочисленны, вся надежда на оставшуюся горстку детей. Каждый из них с младенчества понимает, что ему предстоит особая служба. Ваша беседа с ребенком, как бы она ни была невинна, могла внести в нашу задачу новые переменные, достаточно серьезные, чтобы сорвать процесс подготовки. Вот что нас беспокоит, советник… О чем вы говорили с Первой Данью, можно узнать?
Андреа была уже сыта этим допросом по горло.
— Я пребывала в плохом настроении, его причина вас тоже не касается. Она спросила, почему я плачу. Я ответила, что мои слезы — пустяк. Потом мы представились друг другу, и она сказала, что рада встретить человека, с которым можно подружиться. Я не сочла необходимым ее разубеждать. Дальше этого наша беседа зайти попросту не успела. Если при этом я повлияла на процесс обучения, прошу меня извинить, хоть и ума не приложу, как такая ерунда может повредить чему-то.
Кормилец Узников снова описал кружок.
— Возможно, понадобится коррекция воспитания, но если между вами больше ничего не было, то вряд ли нанесен непоправимый ущерб. Возможно, я даже позволю Первой Дани снова поговорить с вами. Вы вернетесь в посольство при условии, что не покинете нашу территорию, пока мы не решим, как быть дальше.
От такого ультиматума Андреа не пришла в восторг. Незаконченных дел на этой планете набиралось от силы на день. Торчать среди презирающих ее дипломатов, пока зинны решают, казнить или помиловать, — не самый лучший способ потратить время с толком. Но протестовать, судя по всему, бесполезно.
Она выпрыгнула из петли и процедила:
— Пока я здесь, постараюсь, чтобы бесед о пустяках больше не было.
Если Кормилец Узников и уловил сарказм, то не подал виду.
— Мы высоко ценим ваше содействие.
Непреднамеренный дипломатический инцидент — штука неприятная. А для его виновника — вдвойне. Потому что отвечать приходится дважды: сначала перед оскорбленной стороной, потом перед собственным начальством.
Андреа Корт доставили шаттлом в посольство Конфедерации, подвергли часовой пытке ожиданием в ее квартире, а после препроводили в посольский кабинет для надлежащей выволочки. Там за столом восседала Вальсик, подперевши голову кулаком и все свое внимание сосредоточив на ростовом голографическом портрете мужчины в интерьере импровизированной тюремной камеры, которая находилась здесь же, в посольстве.
Изображение было записанным, а не живым, и оно не двигалось. Основательно устаревший портрет прибыл из полицейского архива. Снимок был сделан тринадцать лет назад, в день ареста. С тех пор внешность преступника, конечно же, претерпела изменения.
Андреа видела перед собой рослого, крутоплечего мужчину с редкой порослью соломенных волос и слегка асимметричными челюстными мышцами, растянувшими его рот в кривую ухмылку. По виду на воплощение зла он не тянул, а больше смахивал на безобидного «тормоза»: такой в любом разговоре отстает на полминуты и, чтобы не потерять нить вовсе, пускает в ход единственное доступное средство, то есть с мягким юморком корит себя за тупость.
С Саймоном Фарром ей пришлось выдержать не одну малоприятную беседу, пока дипломаты добивались от него согласия отдаться в руки зиннского правосудия, и она знала, сколь обманчив этот невинный облик. Фарр был далеко не дурак, и самоуничижением он не грешил. Никто из ее знакомых, принадлежавших к категории преступников, не был достоин титула «воплощение зла» больше, чем этот субъект. К той же категории слишком многие на протяжении долгого срока относили и ее саму, и не сказать, что по недомыслию.
На медленно вращающуюся голограмму Вальсик глядела так, будто выискивала в рельефных плечах или наметившемся животике Фарра некие признаки гнили, не подчеркнутые бездумной камерой. При этом посол ногтями задумчиво выстукивала на голой столешнице какой-то бравурный ритм. Дробь звучала вплоть до той секунды, когда Вальсик, не глядя на вошедшую, заговорила: