Верховный терпеть не мог подталкиваний в какой бы то ни было форме и не прощал этого никому. Молчание тягостно затянулось. Наконец он прервал его низким клокочущим голосом:
– Вы понимаете, что принесли?
– Так точно, товарищ Сталин. Источник абсолютно надежен.
– Абсолютно надежного нет ничего. Это противоречит диалектике.
Без стука и доклада вошли Жуков и Шапошников, поздоровались.
– Здравствуйте, Борис Михайлович, Георгий Константинович. Разведка настаивает, что Гитлер нацелился на Кавказ. Полюбуйтесь. – Передал карту Жукову, отошел к окну. – Что думает Генштаб?
Глухая надтреснутость голоса, то, как повел он плечом, заставили быстро переглянуться Жукова и Шапошникова: Верховный с трудом сдерживал раздражение.
Шапошников и Жуков долго ошеломленно вглядывались в карту. Знание направления главного удара вермахта могло породить неограниченные варианты в штабной контригре, ловушки, контрудары. Все было слишком хорошо, чтобы поверить в карту безоговорочно.
– Пода-арочек, – хмуро процедил Жуков, – прямо яблочко на тарелочке.
– Вы, Борис Михайлович? – спросил, не оборачиваясь, Верховный.
– Крепко сработано и нахально. Похоже на аппетиты и стиль Гальдера.
– Неделю назад разведка информировала нас о развертывании румынских, венгерских, итальянских войск на юге, о формировании особых подразделений из пленных кавказцев. Вчера они подсунули справочник-путеводитель по Северному Кавказу, который немцы готовят для себя в Лейпциге. Сегодня – уже весь план летней кампании вермахта. И тоже кавказского толка. Может, заодно подскажут нам время и место окончания войны? Что вы на это скажете, Георгий Константинович?
– Одно к одному. Больно удачно, чтобы с маху поверить, – помедлив, сумрачно отозвался Жуков.
Сталин обернулся, тяжело уперся взглядом в генерала разведки:
– Вы упорно толкаете нас к решению ограбить центральную, московскую оборону и перебросить резервы на юг. Вам не кажется, что плод, который упал в наши руки, гнилой? Нет, хуже – отравленный. Не слишком ли легко он упал?
– Такие сведения легко не даются. Я ручаюсь за информацию головой.
Шапошников заметно побледнел, осторожно втягивал воздух сквозь зубы: ему было плохо. Слова генерала разведки падали в недобрую тишину. Они взламывали ледяную недоверчивость Сталина. Жукову было тоже не по себе.
– Не спорю, – наконец отозвался Верховный. – Ваша голова у нас на вес золота. Тяжелее, чем у Голикова. Мы взвешивали. Но она не перевесит всей России, если немцы все же ударят в центре. Откуда эта информация? Кто ее подсунул?
Генерал молчал.
– Кто дал сведения, я спрашиваю?
Начальник разведки не мигая смотрел в глаза Сталину и по-прежнему молчал. Дикое, противоестественное это молчание становилось невыносимым. Жуков медленно повел головой, кашлянул.
– Тот самый человек, которому мы не поверили в сорок первом. Из группы Харнака и Шульца-Бойзена, – наконец ответил генерал.
Верховный, откачнувшись, опустил руку с трубкой. Слова начальника разведуправления опалили недобрым – напоминанием о просчете Верховного. Шапошников, растирая сердце, качнулся, болезненно вздохнул:
– Товарищ Сталин… Я плохо себя… Разрешите…
– Идите, Борис Михайлович. Нельзя так себя перегружать.
Они проводили взглядами обмякшую фигуру маршала. Когда за ним закрылась дверь, Сталин нажал кнопку звонка, сказал заглянувшему Поскребышеву:
– Сделай нам чаю.
Они вышли одновременно: Поскребышев – в приемную, Верховный – в комнату отдыха, устало приволакивая ноги. Медленно притворил за собой массивную, мореного дуба, дверь.
Жуков шевельнул сведенными плечами, разминая напрягшиеся мышцы, остро глянул на начальника разведки, придвинулся к нему, бросил сквозь зубы:
– Куда ж ты на рожон прешь, генерал? Себя угробить хочешь – черт с тобой! Дело угробишь, дело!
– Я не хочу повторения сорок первого, – глядя перед собой, непримиримо, жестко отозвался генерал.
– Он не хочет… а мы, что ли, хотим? И нечего тут сорок первым козырять! Ваши умники перед июнем трижды о начале войны оповещали. И каждый раз – ни хрена подобного! Или забыл?