После первых же дней революции М.В. оказался почти одиноким: большинство депутатов либо прекратило посещать Таврический дворец, либо вовсе бежало из столицы. Глава правительства, которому М.В. доказывал всю пагубность его распоряжения об отмене всей администрации на местах, уже не считался с думским комитетом, а комитет этот не только возглавлялся, но и представлялся чуть ли не единолично одним Родзянко. У него осталась только моральная власть, в то время как юридическая принадлежала правительству князя Львова, а фактическая - уже совету рабочих и солдатских депутатов. Открыто объявить о том, что Дума отошла в прошлое и что ни у Думы, ни у ее Председателя больше нет власти, - значило бы похоронить идею народного представительства и с головою выдать членов Думы, обеляя себя самого. Этого по своему характеру М.В. сделать не мог. Кроме того, предвидя неминуемый крах временного правительства, он считал нужным сохранить идею Думы (о чем не раз говорил), надеясь, что она может еще сослужить службу. Позже, в деникин?ские дни, он пытался воскресить эту идею и созвать Думу в Екатеринодаре, но его не поддержали и не захотели слушать.
Еще до революции 1905 года М.В. было ясно, что тогдашнее государственное устройство России отжило свое время: еще в январе 1905 г. на дворянском собрании в Екатеринославе М.В. проводил мысль, что дворянство "на основании ст. 65 положения о дворянстве" обязано довести до сведения Государя о тех настроениях, которые неразрывно связаны с неудачами нашего оружия в Манчжурии.
Он предлагал "повергнуть к стопам его величества верноподданнейшие чувства дворянства с указанием, что существующее положение о государственном совете является устарелым и что в совет следует влить свежие силы из выбранных от дворянских обществ и земских собраний". Это крайне скромное пожелание было тогда признано екатеринославским дворянством слишком радикальным. Перед революцией те же дворяне через Родзянко просили об ответственном министерстве...
Человек исключительной политической честности, сильной воли, благородного патриотизма - Родзянко в то же время обладал редким даром государственного предвидения, чем были награждены далеко не многие его современники. Он предупреждал - его голосу не хотели внять; его с разных сторон, снизу и сверху, звали на авантюру - он не пошел.
Когда брат Царя великий князь Михаил Александрович, прежде чем подписать отречение, спросил М.В., может ли он гарантировать ему безопасность в случае, если он вступит на престол, - Родзянко ответил: "Единственно, что я вам могу гарантировать, - это умереть вместе с вами".
На исходе хилого владычества Керенского, которого Родзянко не раз убеждал, усовещевал, которому грозил, - М.В. взялся организовать в российском масштабе процесс томившегося тогда в Быхове генерала Корнилова. Защиту Корнилова брали на себя лучшие адвокаты Москвы и Петрограда, и М.В. заручился обещанием некоторых капиталистов дать нужные для ведения процесса средства, - но...
пришел большевистский переворот. И на стенах Петрограда среди множества красных плакатов можно было прочесть объявление большевиков, обещавших пятьсот тысяч тому, кто живым или мертвым доставит в Смольный институт бывшего Председателя Думы Михаила Родзянко.
Под охраной донских офицеров М.В. должен был спасаться из столицы, но и на этом не окончились его муки. Красновский период на Дону, Ледяной поход, в который пошел Председатель Думы вместе с зеленой молодежью горстью храбрецов, потому, что, как он говорил, ему некуда было больше идти, затем добровольческий период и эмиграция - принесли немало новых обид и оскорблений Родзянко и приблизили конец его жизни.
Записки Председателя Думы Михаила Владимирович Родзянко - лучший памятник этому большому русскому человеку, для которого превыше всего была - Родина.
3
Последний Председатель
Государственной Думы
В.Садыков "Родзянко сделал революцию, он виновник всего нашего горя и несчастья" - вот клич, пущенный с легкой руки бесчестных людей, стремившихся всеми помыслами своими хотя как?нибудь сложить с себя ту долю ответственности, которая всей тяжестью ложится на всю русскую интеллигенцию и в особенности на те классы, которые непосредственно стояли у власти последнее десятилетие перед революцией или были близки к правящим кругам того времени.
Этот клич был с особой легкостью воспринят на чужбине беженской массою в Сербии, и эту клевету усиленно культивировали в народе люди, стоявшие на верхах, взявшие добровольно на себя заботы о беженцах.
Необходимо им было, не щадя сил и здоровья, поддерживать это нелепое, если не сказать больше, обвинение, ибо совершенно ясно - они боялись вопроса, обращенного к ним: "А вы, господа хорошие, что делали в то время, что вы сделали, чтобы спасти родину и несчастного Царя, портретами которого вы так старательно себя обшиваете здесь, на чужбине?" Еще более обидно то, что как на виновника несчастья всего русского народа указывали на Михаила Владимировича и среди военной среды, среди остатков той доблестной армии, которую так любил покойный Председатель Г. Думы и на заботы о которой он положил столько сил и здоровья.
Когда в Сербии началась самая настоящая травля Михаила Владимировича, чем особенно отличалась натасканная в соответствующем духе военная молодежь, он, долго, кротко и с громадным достоинством переносивший всевозможные оскорбления и издевательства, наконец не выдержал и отправился к уполномоченному по делам русских беженцев Палеологу, к которому сходились все нити указанной травли.
На вопрос, чем объясняется такая линия поведения этого почтенного политического деятеля, Палеолог ответил коротко и довольно определенно:
"Я творю волю пославшего меня." Пришлось идти к "пославшему", и свидание с генералом Врангелем объяснило все.
"Армия не должна заниматься политикой. Нам нужно было указать на кого?нибудь как на виновника революции, и мы избрали вас." Свой тяжелый крест Михаил Владимирович безропотно нес до конца, и никто, за исключением, быть может, самых близких ему людей, не чувствовал и не понимал той драмы, которую переживал этот кристальной честности человек и политический деятель.
Редко, в минуты слабости он, смотря в глаза, ища как бы немедленного ответа, говорил: "А быть может, действительно, я не все сделал, чтобы предотвратить гибель России".
Эта фраза красной нитью проходила через все его страдания, а первый раз она была им произнесена рано утром в знаменательный день 27 февраля 1917 года и вот при каких обстоятельствах.
С 23 февраля начались беспорядки на улицах Петрограда, принявшие к 26-му стихийный характер. В этот день входные двери Михаила Владимировича не закрывались и к нему, как бы ища спасения, стекались люди всех рангов и состояний. Сохраняя наружное спокойствие, Михаил Владимирович для всех по обыкно? вению находил слова утешения, успокаивал по мере сил и возможности, не скрывая, однако, серьезности положения.
В это время он тщетно ждал ответа на свои отчаянные телеграммы, посланные им в ставку государю.
Тревожное настроение усугублял окончательно окрепший к этому дню слух о том, что в кармане у министра внутренних дел Протопопова уже лежит подписанный царем указ о роспуске Г. Думы. Все понимали, а Михаил Владимирович особенно больно это чувствовал, что распустить Думу в такой момент - это бросить зажженную спичку в пороховой погреб, ибо если еще что сдерживало и что могло еще продлить хоть относительное спокойствие, так это Дума, на которую были обращены все взоры.
Около десяти часов вечера я уехал домой. С трудом успокоившись после всего виденного и слышанного, я был около трех часов ночи разбужен тревожным телефонным звонком. У аппарата был Михаил Владимирович, который просил меня немедленно явиться к нему. Я застал его в кабинете за письменным столом. Он молча протянул мне бумагу... Я понял - это был указ.