И все же союз настаивает на мифе «Рожден, чтобы восстановить кредитную справедливость». Буквально вчера я мельком видел газетное объявление, где говорилось: «Освой профессию. Вступай в союз. Следуй собственной судьбе!» Ей-богу, черным по белому — следуй собственной судьбе. Они со своими проповедями прочно обосновались на полпути между духовностью и техницизмом, делая религии точно выверенные реверансы в святилище инжиниринга и кредитов. Дешевый, но эффективный способ привлечь рекрутов. Поддался я. Попался на удочку Джейк. Повелись многие наши товарищи. Причины самые банальные — мы были молоды, глупы и устали от нескончаемой, всех доставшей войны. Хотелось встряхнуться, попробовать что-нибудь новое. Мы и не подозревали, что наступаем на те же грабли, или, точнее, погружаемся в то же самое дерьмо.
III
Короткий тест на знание природы войны.
Солдаты:
а) готовы умереть;
б) хотят умереть;
в) жаждут умереть;
г) все вышеперечисленное;
д) ничего из вышеперечисленного.
В методичке, используемой сегодня в армии, сказано, что правильный ответ — «д». Солдат — всего лишь беспризорник-переросток, призванный выполнять патриотический долг, которого не в состоянии ни постичь, ни оценить своим незрелым мозгом зеленого юнца, а посему не может быть готовым хотеть или даже жаждать сделать что-нибудь со своей ничего не значащей жизнью. Солдат, сказано там, знает о потенциальной возможности погибнуть и верит, что с ним такого никогда не случится. Это священный Грааль вооруженных сил. Готовность, желание и жажда бледнеют рядом с мощью иррациональной, ничем не подкрепленной веры.
Война обошлась с нами как сука.
Мне очень хотелось напечатать эти слова без улыбки, но я не могу. Война не была такой уж сукой, несмотря на то что вы о ней, возможно, слышали. В худшем случае ее можно обозвать охрененной скукотенью, в лучшем — кратковременным выпадением из реальности. Два года жизни в темноте, скрючившись в неестественной, как у йога, позе, впившись глазами в инфракрасный дисплей, изредка подающий признаки жизни — постороннее движение или хоть что-нибудь, выходящее за рамки гребаного порядка. Неудивительно, что мое зрение упало до нижней среднестатистической границы. Знай я наперед, где окажусь сегодня, вставил бы себе искусственные глазные яблоки от «Маршодин» — последней модели, с двухсоткратным увеличением и идеальной цветопередачей, такие милые маленькие шарики.
Конечно, знай я, где буду торчать сегодня, набрал бы себе искорганов на свое слабеющее тело. Не все ли равно, за какую сумму скрываться от Кредитного союза? Что значат еще двенадцать миллионов? Больше одного раза все равно не убьют.
Мама не хотела, чтобы я шел на войну. Папа возразил, что это прекрасная идея. Спасибо, папа. Мама твердила: «Это опасно». Папа заявил: «Война закаляет характер». Спасибо, папа. Мама основывала свое мнение на болтовне с соседками и разнообразных слухах, отец — на собственной твердолобой идеологии. Оба ошибались.
Пример. Кашекианы, персидская семья, жили через улицу. Персами живущие в Америке иранцы стали называть себя после первой ближневосточной кампании. С окончанием первых мелких стычек выходцы с Ближнего Востока сделались мишенью для презрительных замечаний и косых взглядов библиотекарей и упаковщиков товаров в магазинах, считавших, будто они выполняют свой патриотический долг, подвергая остракизму неверных мусульман. Местные предрассудки отделяли «нас» от «них» так же просто, как нож разрезает пирог. И тогда светлые иранские головы придумали перевести свою национальность на родной язык, и через некоторое время люди повеселели и забыли, что персы — это иранцы, а иранцы — те же персы, и магазинные гонения прекратились.
Персы воспряли духом, особенно Кашекианы, которые ничего так не хотели, как смешаться с новой культурой. Старший Кашекиан был копией Джорджа Вашингтона, только посмуглее, и передал неуемный патриотизм потомкам, видимо, генетически. Когда им случалось опорожнять свои патриотические кишки, не сомневаюсь, дерьмо из них выходило красно-бело-синее. По национальным праздникам наша семья сидела на выцветшем складном диване, поедая готовую итальянскую жратву и бездумно пялясь в экран на бесконечные парады, а Кашекианы размахивали флагами, устраивали барбекю и распевали национальный гимн ad nauseam.[3] Отцу пришлось физически удерживать беспокойных соседей от воздвижения миниатюрной горы Рашмор в центре нашего квартала, когда однажды они с особым рвением праздновали День президентов. Америка все еще оставалась гигантской фондюшницей, и персы хотели стать образцовой фетой.
Их сын Грег Кашекиан, на два класса старше меня, был самым типичным американцем, которым только может сделаться перс. Звезда футбольной команды, круглый отличник, король вечеринок и староста класса. Я считал его мудаком, но это расходилось с мнением большинства. Однажды он пнул мою собаку… Ну ладно, не важно. Грег Кашекиан закончил старшие классы с отличием и всего одним незаконнорожденным ребенком и пошел в армию платить свой патриотический долг.
Основную информацию о войне моей матери поставляла миссис Кашекиан, а ее оценку трудно назвать беспристрастной.
* * *На восемнадцатый день службы Грег Кашекиан погиб в пустыне, став одной из семисот пятидесяти жертв девятилетней Африканской кампании. Его гибель была случайностью, редчайшим стечением обстоятельств, совпадением вроде обнаруженной в стогу сена иголки, но моя мать прониклась убеждением, что пустыни Африки — настоящие «поля смерти», песок, залитый кровью молодых американских парней — таких, как я.
Миссис Кашекиан даже не пыталась как-то разрядить ситуацию.
— Наш мальчик был героем, — сказала она моей матери. — Он умер в бою, спасая других бойцов своего взвода. Он принял пулю за Америку.
Красиво. Вранье, но красиво. Я видел официальный отчет и письмо с соболезнованиями. Кашекианы держали их в потайном сейфе за лестницей, под незакрепленной частью ковра, на которой еще и стоял стул. Зачем они вообще хранили эти документы, выше моего понимания: разорвали бы в клочья и избавили род от позора за две секунды.
В ту осень, когда погиб Грег, мне подфартило сойтись с его младшей сестрой Тилли, очень аппетитной в своем легком платье на бретельках, и однажды в состоянии посткоитального благодушия она показала мне письмо, где черным по белому значилось:
Уважаемые мистер и миссис Кашекиан!
С глубоким прискорбием сообщаю, что ваш сын Грегори пал случайной жертвой огня своих же войск во время мирных военных маневров у побережья Намибии. Заверяю вас, что его смерть была мгновенной, без мучений, и Грег погиб, служа своей стране. Я хорошо знал вашего сына и питал к нему огромное уважение как к человеку и рядовому Морского корпуса США. Если у вас возникли вопросы, пожалуйста, пишите в корпус по адресу, указанному ниже.
Искренне ваш, лейтенант Тирелл Игнаковски, взвод М, Четвертая дивизия.Годом позже Тиг — сержант Тирелл Игнаковски, — сидя в палатке в пустыне, по секрету рассказал мне, как погиб Грег Кашекиан, обронив: «Этот иранский имбецил не мог отличить собственный член от эжектора». Как многие военные, сержант недолюбливал эвфемизмы.
Я хорошо помню день, когда меня натянули по полной.
Они пришли в нашу старшую школу в полной военной форме — рыцари в сверкающих доспехах, расфуфыренные для очередного крестового похода. Я сидел на заднем ряду, соревнуясь в остроумии с Джейком и шестиклассником по прозвищу Черепаха, но при виде избранных в белом летнем обмундировании отчего-то заткнулся, завороженный блеском медных пуговиц, идеально заутюженными лацканами и сверканием знаков отличия на груди. Они были сама власть. Воплощение силы. Военные завладели моим вниманием так полно, как только позволяли бушующие гормоны. Двумя рядами впереди сидела Стейси Гринбаум, и я увлеченно наблюдал, как она закидывает ногу на ногу. Мозг был занят этим зрелищем примерно на пятьдесят процентов, но на оставшуюся половину меня зачаровали вновь прибывшие.