Двое других самоедов согласно кивнули головами.
- Да, так не ладна, парень.
Эта поддержка точно подстегнула старика.
- Ты кажи, парень, кто врал-то, агент врал ли, нацальник врал ли? Не Сидельник, другой начальник на Колгуй езжал. Наказывал нам, не нада долг Госторгу платить. Наказывал, Госторг грабил долг тот, не нада платить. Да... больсой советьки хозяин долг списать будя. Так начальник наказывал. Да... а агент как делал? Наказывал: "долг плати". Долг есть - товара нет. Какое мое дело долг? Ты товар давай, есть долг, нет долг! Мне товар все одно нузен. Давай товар, как начальник наказывал. Кто врал? Я так думаю агент врал. Нас не омманешь, парень!
Они сумрачно допили чай и положили чашки на блюдца.
Минут десять прошло в молчании. Я не знал, как реагировать на только-что слышанную отповедь большому начальнику из самого большого исполкома, Сидельнику. Я догадывался, что речь идет о некоем Синельникове, который не то от Архангельского исполкома, не то от Комитета севера совершает каждое лето объезд островов на манер ревизора-сенатора: устрояет советский строй среди туземцев, чинит суд-расправу. Но я совершенно не был в курсе местных дел и не знал, в какой мере правы самоеды.
Меня выручил, наконец, Неньця.
- Ты, парень, дела делать приезал на Колгуй?
- Да, вот скоро в чумы к вам поедем.
В один голос все трое облили меня холодной водой.
- А водку привозил, парень?
И они весьма недвусмысленно уставились на водочную бутылку, стоящую на столе. Однако в бутылке была чистая кипяченая вода.
- Нет, у нас здесь водки нет.
- Как нет, парень? Не нада манить, нас не омманешь. Заскорузлый палец Еки с черным, широким как лопата ногтем ткнулся в бутылку.
- Это вода, друзья.
- Какой вода? Вода нам не нада. Кумка тарa.
- Говорю, нет вина здесь.
В доказательство я налил в чашку воды из бутылки и дал попробовать всем троим. Отпили, почмокали, покачали головами.
- Десь нет, пароход есть. Какой дела делать езал, коли кумки не подносил. Только голову дуришь. Так не ладна, парень.
Я попался на удочку.
- Здесь нет, на судне водка. Вот привезут, тогда приходите, угощу кумкой.
Только это им, по-видимому, и нужно было. Они сразу поднялись.
- А не омманешь, парень?
- Зачем обманывать.
Три пары глаз еще раз подозрительно обшарили все углы, прежде чем гости решились уйти.
Наши первые туземные гости.
Всего два часа знакомства, а какая оскомина!
Ощущение оскомины охватывает вместе с чувством, близким к тошноте, от острого запаха, оставленного по себе самоедами. Кислый пот, гарь, тухлое мясо - все это смешивается в какой-то всепроникающей крепкой струе. Волны этого самоедского духа плавают по комнате вместе с сизыми клубами табачного дыма.
А из соседней комнаты так же непреодолимо лезет в дверь гул голосов собравшейся у нас русской колонии Колгуева. В голосах чувствуется необычная приподнятость, не то от радости по поводу прибытия свежих людей, не то от излишне выпитой водки. Здесь способны так много выпить без внешних признаков опьянения, что сначала никак не отличишь, просто ли человек горячится или это действие водки.
Только по тяжелому запаху спирта можно скорее догадаться о втором.
Чтобы избавиться от этой удушающей смеси самоедского пота и русской горькой, я выбегаю на двор.
Редкий для Колгуева вечер.
Почти тихо и нет тумана.
Далеко в море виднеется наш бот, отделенный от берега резкими желтыми полосами кошек, просвечивающих сквозь серо-зеленую муть воды.
По мере удаления к горизонту море делается все темней, пока не переходит в бурый, почти черный валик тумана. Над этим валиком снова серая муть, холодная, глухая какая-то, точно за ней и не скрывается прозрачная голубая чаша неба.
А с другой стороны мокрый купол неба как-будто влип в пологие буро-зеленоватые волны тундры.
Под ногами пружинит бархатистый ковер мха. Он, точно матрац, подается на каждом шагу и так и тянет нагнуться и погладить рукой его коричневый ворс.
Но какое разочарование: такой бархатистый на вид, мох дерет по руке, как хорошая терка. Из-под верхнего сухого слоя при легком нажиме выступает вода. Совершенно теряются в коричневом мшистом ковре редкие кустики незабудок. Незабудка здесь особенная. Я такой еще не видел. Цветочки необычайно чистого-чистого голубого цвета. Еще реже, отдельными глазками выглядывает иногда из-под ног ромашка.
Такой же неприветливой, как серое море, кажется коричневая тундра. И когда с моря на тундру наползает туман, она сливается с морем в одну общую муть.
Не успеваю я пройти и одного километра в сторону тундры, как свинцовые валы тумана, виденные мной над морем, уже набегают на берег и начинают затягивать больницу. Она тускло желтеет свежим срубом сквозь завесу мутных клочьев.
Платье сразу намокает. Волей-неволей нужно итти домой.
А дома, в комнатах, такой же непроглядный туман, как на улице. Сизые клубы дыма от несметного количества выкуриваемых папирос плавают над столом.
Слышится хриплый голос Наркиза.
- Нет, я давно уже не священствую. Здесь я священствовал всего лишь два года, а то все на Новой Земле. Там-то я прожил, кажется, лет двенадцать.
Наркиз приостановился, медленно выцедил рюмку и, чавкая огурцом, продолжал:
- Религия! Какая там религия. Я так полагаю, что самоедину решительно все равно кому молиться, лишь бы молиться. Вот я вам скажу про свою просветительскую, так сказать, миссионерскую деятельность. Приедешь, бывало, в становище. Ну, конечно, вина привезешь. Без этого мы уж не езжали. Захватишь ведра три, а то и четыре. А вино нарочно так привезешь, чтобы самоеды видели. Бывало, спросишь: "Ребята, к обедне придете?" Ну, желающих мало, все на работу ссылаются: кому в море нужно, у кого рыба не засолена, другому турпана бить нужно. Тогда и объявляешь: "Кто придет к службе, получит по чарке водки!" Ну, конечно, придут. Служишь, стараешься. А они молчат, точно воды в рот набрали. И не перекрестится ни один. Такое зло, бывало, возьмет. Скажешь им душевное слово: "Вы что же, такие-сякие, где вы, на сходке, ай в церкви? Молиться я за вас буду, что ли? Молитесь, мол, и чтобы с крестами!" Ну, начнут здесь кланяться. И лбы крестят, нужно не нужно. А только все молчат. "Пойте, скажешь, братья, "Спаси, господи, люди твоя!" Молчат. "Вы что, онемели?" Молчат. Начнешь но словам им выпевать, а они хоть бы что, как оглохли. Ин зло возьмет, и крикнешь им: "Вы молитву знаете?" Не знаем, мол. "А русский язык знаете?" Тоже, мол, не знаем. "А если я вам чарку за молитву поднесу, тогда знаете?" Тогда, говорят, знаем.
И начнут тут на все голоса выводить. Такое запоют, что хоть святых вон выноси. Стараются. На "Спаси, господи" не очень похоже, но ведь не в том и дело.
А только службу кончу, сейчас всем обществом ко мне. Давай чарку, за поклоны одну, за молитвы одну, за пенье одну. Ну, выпоишь им ведро и айда в другое становище. Самоедин - он жаден до водки. За водку что угодно сделает.
Вот однажды приезжал к нам какой-то товарищ из центра. Это еще на Новую Землю-то. Но части фролкора. Вроде как былины самоедские собирал. А только редко-редко кто из самоедов ихние-то сказки знает. Ну, конечно, враз вся округа узнала про этого товарища. А сказочник один единственный в томь как-раз на промыслу был. Приезжает это только один самоедин, здоров был пить и жаден до водки - страсть. И прямо к этому товарищу из центра. Я, говорит, так и так, могу сказки самоедские сказывать, если ты кумку поднесешь. Ну, тот и рад стараться, поднес ему кумку, другую, а мне вполне известно, что никаких сказок этот самоедин не знает. А все-таки сели они и стал самоедин напевать, а этот фролкор записывает. Целый вечер все писал. Ну, налузгался самоедин до потери самочувствия, а фролкор-то доволен, что успел чуть не десять былин записать.