Но все эти мысли только лишили меня покоя и испортили настроение, и я такничего толком не записал. Тогда я оделся, взял винтовку и вышел прогуляться.Я брел по колено в снегу без всякой цели. Город затих, зато на стенахканьона поблескивала дюжина костров и доносилось завывание обезьян,оплакивающих своих мертвецов. В следующий снегопад они опять вернутся. Крышидомов были завалены снегом, снег обрамлял все окна, клонил к земле лишенныелистьев ветви деревьев. В этом белом безмолвии мое дыхание звучало резко инеестественно. Я обогнул угол и направился к больнице, сияющей в лунномсвете стальными стенами. Там находилось единственное существо, которому ямог излить душу, единственный, кто выслушает меня и уловит логику в потокемоих слов. Я подошел к двери и вложил ладонь в прямоугольный серебряныйопределитель. Через секунду раздалось шипение, и дверь отворилась. Я шагнулв вестибюль. От стен заструился мягкий свет, и я услышал заданный шепчущимголосом вопрос, требуется ли мне лечение.
— Только немного поговорить, — произнес я.
В комнате пятнадцать на пятнадцать футов почти всю заднюю стену занималэкран. Перед ним стояли три стула из серебристого металла и чего-топенистого. Я плюхнулся на стул и нажал черную кнопку. Экран загорелся, и яувидел Капитана, вернее, Капитаншу. Вообще-то их пол приходится угадывать,потому что все они облачены в одинаковые пурпурные одежды, почти такие жетемные, как их глаза, да и прическа у всех одинаковая. Однако я понял, чтопередо мной женщина, потому что, пока изображение фокусировалось, она сиделачуть боком, и я умудрился заглянуть ей за корсаж. Кожа у нее оказалась цветазимней луны, а щеки до того впалые, что можно было подумать, будто женщиналишена зубов (при этом ей нельзя было отказать в экзотической красоте).Может быть, глаза чуть великоваты для ее лица, на котором на протяжениивсего разговора сохранялось пасмурное, отрешенное выражение.
— Как тебя зовут? — спросил я, как всегда по-детски надеясь, что кому-нибудьиз них однажды надоест вся эта таинственность, и я услышу нормальное имя.
— Капитан Южного Дозора. — Голос был таким тихим, что в нем даже неугадывались какие-либо интонации.
Я рассматривал ее, размышляя, с чего начать, и почему-то решил рассказатьпро тигра.
— Послушай, — начал я, — мне нужно от тебя обещание, что, когда я закончу,ты не убежишь и не сотворишь чего-нибудь с собой.
— Даю слово, — ответила она, немного помявшись.
С них всегда приходится брать такие клятвы, прежде чем рассказывать нечто,насыщенное чувством, иначе они способны наложитьна себя руки; во всяком случае, я всю жизнь только об этом и слышу. Онисчитали себя виноватыми за то, что стряслось с миром — так я, во всякомслучае, тогда думал. А иногда меня посещала мысль, что мы для них все равночто тигры для нас: сильные, полные жизни красавцы, ранящие их самим фактомсвоего существования.
— Ты когда-нибудь видела тигра? — спросил я ее.
— На картинках, — ответила она.
— Нет, близко — так, чтобы до тебя долетал его запах.
Это предположение ее как будто взволновало: она замигала, поджала губы ипокачала головой.
— А я видел: этой ночью, совсем рядом. В каких-то двадцати—двадцати пяти футах.
И я начал расписывать дикую животную красоту, от которой останавливаетсясердце, силу, потрясшую меня, и все, что произошло в результате между мной иКелли. Было видно, что мои слова причиняют ей боль: ее костлявые пальцысжались в кулаки, лицо напряглось; но я не мог остановиться. Мне хотелось еезадеть, заставить почувствовать себя такой же незначительной, никчемной,каким я чувствовал себя в присутствии тигра. Я знал, конечно, что этонесправедливо. Даже если Капитаны несли ответственность за то, как все вмире обернулось, тигры — не их вина; я был уверен, что либо тигры, либо ещекакие-нибудь твари вроде них существовали всегда, чтобы люди не забывали, накаком они свете.
Когда я закончил, она сидела, вся дрожа и откинувшись как можно дальше,словно мои слова стали тараном, вколотившим ее в спинку кресла. Онаоглянулась и, поняв, что помощи ждать неоткуда, опять уставилась на меня.
— Это все? — осведомилась она.
— Зачем вы с нами беседуете? — спросил я после паузы. — Ведь вам это явно нев радость.
— Радость? — Это понятие ее озадачило. — Вы — наша жизнь.
— Как же это получается? Мы не знаем ваших имен, никогда не видим васпо-настоящему...
— Разве все, что имеет важность для жизни, всегда находится рядом?
Я поскреб в затылке. Возразить было нечего. Но мне хотелось увидеть ее вновом свете, понять, какой мир скрывается за этой бледной маской.
— Но нас вам хочется всегда иметь под рукой, не так ли?
— Почему ты так думаешь?
— Такая уж у меня теория.
Она приподняла брови.
— Видишь ли, — объяснил я, — вы заставляете нас жить самым малым, но когдакому-то хочется чего-нибудь новенького, вы разрешаете попробовать, еслитолько замах не слишком велик. Как я понимаю, вы хоть и позволяете намдвигаться вперед, но очень медленно.
Она сузила глаза и промолчала.
— В свое время я со многими из вас говорил, и у меня появилась догадка, чтовы не любите сами себя и не хотите, чтобы мы это замечали — во всякомслучае, пока мы достаточно не окрепнем, чтобы смириться с тем, что выскрываете.
— Предположим, так оно и есть, — сказала она. — Как бы вы тогда к намотносились?
— Наверное, почти так же, как сейчас.
— Как именно?
— По правде говоря, мне нет до вас особого дела. Ведь вы — всего лишь лица сголосом, лишенные подлинной загадочности, в отличие, скажем, от настоящегоБога. Вы — вроде дальней родни, никогда не приезжающей погостить, которуюникто и не ждет на свои семейные сборища.
Подобие улыбки приподняло уголок ее рта. Мне показалось, что ей понравилсяответ — понятия не имею, чем.
— Что ж, — вздохнул я, вставая и берясь за винтовку, — приятно былопоболтать.
— До свидания, Роберт Хиллард, — сказала она.
Меня разозлило, что она знает мое имя, а я ее — нет.
— Почему бы вам не называть себя по именам, черт возьми?
Она снова чуть было не улыбнулась.
— А ты еще утверждаешь, что в нас нет никакой загадки.
Днем я работал в гидропонной оранжерее — длинном низком помещении изсветозвуконепроницаемых панелей и пластмассы. Здание находилось через двеулицы от больницы. Оранжерея была моим увлечением: мне нравилось дышатьздешним густым воздухом, смешивать удобрения, поливать грядки и расхаживатьмежду ними, любуясь зелеными проростками. Здесь я сочинял песенки, напевалих себе под нос и забывал обо всем на свете. Ночи я проводил с Кири. Ейпредстояла дуэль, и она усиленно набиралась того особенного свирепогоспокойствия, которое помогало ей в схватке. Дуэль должна быть не смертельной— от таких забав она отказалась после рождения Бреда, однако и при сражении«до первой крови» можно получить серьезные ранения, а настроена она быласерьезнее некуда. Кири была одной из лучших дуэлянток. Уже много лет она незнала поражений, но теперь, на четвертом десятке, должна была тренироватьсяусиленнее, чем прежде, чтобы оставаться на высоте. Во время тренировок лучшебыло держаться от нее подальше: она не давала мне пикнуть и вообще быласлишком воинственно настроена. Меня несколько раз подмывало заглянуть кФорноффу и проведать Келли, однако я держался. Кири нуждалась во мне, к томуже я знал, что скоро она бросит свои дуэли и будет нуждаться во мне ещебольше. Поэтому всякий раз, когда ей требовалось одиночество, я бралвинтовку и забирался на северную стену каньона с намерением подстрелить паруобезьян. Северная стена выше южной, где обычно скапливались обезьяны, иотрезана от их стойбищ глубокой пропастью, которую мы нашпиговаливзрывчаткой и всяческими ловушками. Обезьян можно как следует разглядеть спротивоположной стороны, только когда они принимаются танцевать вокруг своихкостров, но на таком расстоянии для меткого выстрела требуется везение. Какни странно, смерть соплеменников ничего для них не значила: они не прерывалисвоих танцев.