Выбрать главу

Но если преподавание наук было отрывочно и вообще слабо, то нравственное настроение пажей было особенно замечательно. Почти все сыновья аристократов и сановников, пажи из своих семейств приносили в корпус и укореняли тогдашний лозунг высшего общества: Noblesse oblige [9], и щекотливое понятие о point d’honneur [10]. Гордясь званием пажей, они сами более своего начальства заботились, чтобы между ними не допускался никто, на кого бы могла падать хоть тень подозрения в каком-нибудь неблаговидном поступке. Не так страшно было наказание, ожидавшее виноватого от начальства, как то отчуждение, тот остракизм, которому неминуемо подвергался он среди своих товарищей. Во время этой опалы товарищи не приближались к нему, не говорили с ним. Только маленькие пажи-задоры вертелись около него, дразнили, а он должен был молчать и терпеть. <…>

Телесное наказание составляло редкое исключение. Во все время пребывания моего в корпусе мне пришлось только один раз присутствовать на такой экзекуции, я был уже камер-пажом. В рекреационную залу собрались пажи к разводу, куда (к немалому удивлению всех) явился и генерал Клингер. Прочитали приказ о наказании пажа Л. розгами. Сторожа привели его из карцера, принесли розги и скамейку. Клингер все время молчал, а когда Л. раздевали и клали на скамейку, вышел из залы. Тогда пажи бросились с шумом на сторожей и освободили Л. Но Клингер был недалеко. Он возвратился, схватил первого попавшегося ему пажа, втащил в средину и, тряся его за воротник, закричал: «Mais savez vous qu’on brûle pour cela». Пажи отбежали и построились по отделениям; восстановилась тишина. Л. положили на скамейку, началась экзекуция, и Клингер ушел, не промолвив более ни одного слова. К чему он относил свою угрозу, осталось неизвестно: к восстанию ли пажей или к вине Л., а вина его, как говорили, была та, что он, желая в воскресенье выйти из корпуса, сам написал записку от имени родственника, к которому отпускался.

Эти записки об отпуске много стесняли пажей. В корпусе было известно, кто к кому отпускался во время праздников, и без записки от того лица не давали позволения выходить. Кроме того, пажи нигде не должны были показываться без сопровождения слуги или кого-нибудь из родственников. Только камер-пажи имели право оставлять корпус без записок, ходить по улицам без провожатого и сидеть в креслах в театре. <…>

1 мая 1817 года я был произведен в камер-пажи.

Как памятен мне этот счастливейший день моей жизни! Юность, весна и первое отличие упоительно действовали на меня. День был светлый, солнечный, и я, в одном новеньком камер-пажеском мундире пошел по Фонтанке в Большую Миллионную, где тогда жила моя тетка Елизавета Яковлевна Багговут. Но мое доверие к петербургскому маю, как часто бывает в жизни с каждым излишним доверием, не осталось безнаказанным, к вечеру я почувствовал сильную простуду. Меня уложили в постель и дали знать в корпус. В постели, в жару, с головной болью я окончил день, который начал таким бодрым, уверенным, счастливым.

Через три недели я выздоровел и явился в корпус на камер-пажескую службу…

Дараган П. М. Воспоминания первого камер-пажа императрицы Александры Федоровны// Русская старина. 1875. Т. 12. № 4. С. 775–781.

Е. И. Топчиев

Из воспоминаний

Дворянский полк. 1815–1819 годы

В половине октября 1815 года меня отправили в Санкт-Петербург вместе с соучеником моим по Харьковской гимназии Василием Тихоцким. Москву мы застали еще мало обстроившейся после гибельного для нее 1812 года. Много каменных домов и других строений стояло обгорелых, полуразрушенных; чрез многие дворы ездили — как бы по улицам; колокольни были большей частью с одним колоколом. Отдохнув в Петербурге не более суток, явились в канцелярию 2-го кадетского корпуса и были приняты, по нашим документам, в Дворянский полк.

Начальником 2-го кадетского корпуса и находившихся при нем Дворянского полка и Дворянского кавалерийского эскадрона считался генерал-адъютант <Дмитрий Дмитриевич> Курута, но его действительная служба была при лице великого князя Константина Павловича, в Варшаве. За его отсутствием заведовал <Андрей Иванович> Маркевич, кажется, генерал-майор, начальник собственно 2-го кадетского корпуса. <…>

В Дворянский полк и Дворянский кавалерийский эскадрон принимали дворян не моложе 16 лет, до каких же лет — не было ограничения. Собственно кадеты 2-го корпуса были в составе одного батальона в четыре роты, одной гренадерской и трех мушкетерских; кто командовал батальоном кадет во фронте — не припомню. Определяющиеся в Дворянский полк зачислялись обыкновенно в мушкетерские роты; перевод в гренадерские роты и производство в унтер-офицеры и фельдфебеля вели к выпуску, то есть производству в офицеры в следующий выпуск. Для поступающего в Дворянский полк было довольно одного года, чтобы быть переведенным в гренадерскую роту. При мне выпуски были ежегодные, обыкновенно весной, по 500 человек в каждый, исключая 1818 год, потому что в предшествовавшем, 1817 году, было два выпуска, весной 500 и осенью 300.

После кампании 1812, 1813 и 1814 годов полки весьма нуждались в офицерах, следствием чего, полагаю, в Дворянском полку и Дворянском кавалерийском эскадроне не был ограничен прием молодых дворян комплектом, притом принимали без экзамена и дальнейшего разбора о дворянстве, основываясь на выданных документах в губерниях. Губернаторы имели предписание заохочивать недорослей из дворян определяться в Дворянский полк и Дворянский кавалерийский эскадрон и всем недостаточным выдавать прогоны за счет казны — до Петербурга.

Родившись 1 апреля 1801 года, в ноябре 1815 года я имел 14 лет, а по моим документам значилось 16. До самого определения в Дворянский полк я не знал, что в нем ничему не учат, кроме фронтовой службе. Теснота помещения в Дворянском полку, дурное содержание и вместе охота продолжать прерванное учение — заставили меня хлопотать о переводе во 2-й кадетский корпус. Но перевод мой не состоялся по неимению вакансии, а более потому, что мне прибавили два года лишних: в высшие классы не принимали, а для средних, по документам, я перестарел. Брата я застал унтер-офицером в 4-й мушкетерской роте, куда и я назначен. Этой ротой командовал штабс-капитан Мансуров — большого роста, дебелый, мешковатый, который что бы ни надел на себя, все ему было не к лицу.

В 1813, 1814 и 1815 годах недоросли прибывали большими партиями с некоторых губерний, преимущественно с Рязанской, Курской и Смоленской; в числе этих недорослей были перезрелые, едва грамотные, дети мелкопоместных дворян, не служащих Я застал такую тесноту помещения в Дворянском полку, что на двух вместе сдвинутых кроватях спали по пять воспитанников. Если кому, бывало, придется встать ночью по надобности, то находил, возвратясь назад, что спящие товарищи заняли собой оставленное место и нет возможности разбудить их, чтобы заставить раздвинуться. Одно средство — лечь сверху, на промежуток между двумя, и тяжестью тела мало-помалу выдавитьсвое прежнее местечко на кровати. Переворотиться на другой бок было дело несбыточное: на какой бок лег, засыпая, — с того и встанешь, проснувшись поутру.

Полы в комнатах не мылись, а вытирались кирпичом и после того высыпались песком, что лежало на обязанности воспитанников, как равно чистить себе платье, обувь, ружье и всю свою амуницию. Чесотка, цинга, зоб, простуда были господствующие болезни, особливо последняя <…>. Как было не простудиться даже неизнеженному крепкого телосложения взрослому воспитаннику? Второй батальон помещался в деревянных казармах, нештукатуреных, складенных на мхе, рота — в отдельной казарме; печи топили один раз в сутки даже в самые жестокие морозы, обыкновенно за час до света, отчего ночью было холоднее, нежели днем. Одеяла из солдатского шинельного сукна — не на каждого воспитанника, а одно на кровать — не могли согреть ночью в холодных казармах, притом экономно отапливаемых. Шинелей не было, и не позволяли иметь собственных. Отхожие места устроены отдельно, в которые ходили чрез открытый двор. Считаю излишним объяснять, в чем ходили в отхожие места ночью полусонные воспитанники, у которых даже одеяла были не на каждого, а мундир и принадлежности к нему лежали на столе, складенные в требуемом порядке симметрией по распоряжению начальства, за чем строго наблюдал старший в камере унтер-офицер и дежурный по роте — и это в Петербурге, где зимой бывает до 30 градусов мороза! Обедали и ужинали в общей зале с кадетами, в которую нужно было пройти улицей более ста сажень и потом холодными коридорами поротно, строем, рота за ротой. Какая бы ни была погода — дождь, метель, сильный мороз, хочешь ли, не хочешь есть — иди непременно; а сядешь за стол — зимой холодно, во всякое время года голодно, крайне невкусно и нечисто изготовлено, особливо ужин. Зато госпиталь Дворянского полка был наполнен больными воспитанниками донельзя <…>, а Маркевич за свое короткое управление скопил миллион рублей — благоразумнойэкономией [11]. <…>

вернуться

9

Положение обязывает (фр.).

вернуться

10

Дело чести (фр.).

вернуться

11

В действительности А. И. Маркевич управлял Дворянским полком с 1812 по 1831 г. — Примеч. сост.