Начался утренний обход раненых. Вместе с врачом сегодня в палате комиссар госпиталя. В руках у него газеты, журналы. Остановились с врачом около меня. Комиссар спрашивает врача:
— Этот?
— Этот самый.
Комиссар присел рядом, веселый, все шутит. Потом уже серьезно:
— Вот что, дорогой товарищ, комбат просит твою койку поставить с ним рядом. Очень ему сейчас трудно. Пойдешь в офицерскую палату?
Я не знаю, что сказать. Уже успел привыкнуть к своим в палате. Завистливо-выжидательно смотрит рыжий боец.
— Ну, так как? — ждет комиссар.— Это тебе вроде комсомольского поручения. Отвлекать его будешь.
Легонько царапают батарею. Наверное, совсем ослаб майор.
— Пойду,— решаюсь я.
— Вот и хорошо,— радуется комиссар,— после обхода тебя перенесем.
Они ушли, мы зашелестели газетами. И вдруг с первой страницы на меня глянуло знакомое, очень близкое лицо. Человек в форме военного летчика серьезно, вдумчиво смотрел с листа газеты и как будто спрашивал: «Все лежишь, товарищ Грибков? А воевать?»
— Мишкин отец!— кричу я на всю палату. Ну, конечно, это он. Вот и его фамилия и описание подвига. Из подписи под фото я узнал, что Мишкин отец с начала войны пришел в санитарную авиацию (только не пишут, откуда пришел), а потом стал летчиком-истребителем. За последний воздушный бой награжден орденом Красного Знамени. Над фото слова: «Мать, гордись своим сыном, дети, гордитесь вашим отцом!»
Вот это да! Вот теперь Мишка обрадуется! Я стучу по батарее частыми ударами. В ответ царапанье.
Пришли санитары. Меня уносят из палаты вместе с ящичком из моей тумбочки. Рыжий боец на прощанье поморщился, махнул здоровой рукой.
— Нигде правды нет. Сержант, а в офицерскую палату…
…Моя койка рядом с комбатом. Я читаю ему про подвиг летчика, рассказываю о нем самом, о его сыне Мишке, о нашем детстве.
Майор молча слушает, прикрыв глаза, иногда мне кажется, что он чуть улыбается. Мне это приятно. Я стараюсь вспоминать все подробнее и про войну и про детство.
Однажды, когда я рассказывал о первых боях, он рукой остановил меня:
— Про войну, Алеша, поменьше. Ну ее к черту. А вот про детство, давай.— Он помолчал, закрыв глаза, тихо добавил: — Хочу понять, что же мы вам дали… Почему вы такие? Мой тоже рвется на фронт. Да не берут: мал.
В другой раз он опять прервал меня, лицо хмурое, озабоченное:
— А этот Гога-то ваш, он себя еще покажет… Такие чистенькие и людей пачкают и дело…
Как-то остановил мой рассказ, необычно оживился, даже на локтях приподнялся:
— А ты вот что, Алеша. Ты напиши все это… Знаешь, годы пройдут, война отдалится. Забудется многое… Люди спросят: а какими были эти ребята, что насмерть сцепились с фашистами? Как они раньше жили? — Он запнулся, видимо подбирая слова, неожиданно просветлел.— Даже главное — не как жили, а чем жили? Понимаешь — чем жили?..
…С той поры прошло много лет. И вот она, эта книга.
