Тут все и закрутилось.
Они по очереди и тайно друг от друга обшарили Любанин контейнер. Естественно, оба ничего не нашли. Причем Кремовский о своих подвигах никому не докладывал, а дядя Вахтанг, почему-то поверив в свою удачу, сболтнул Кремону, что может оказать ему крупную финансовую поддержку. Вылетевший в трубу Кремон обрадовался, а потом дядя Вахтанг не знал, куда от него спрятаться, и мечтал об одном — чтобы Кремон поскорее убрался домой.
Кремон и рад был бы убраться, но — на какие шиши? С Кремовской он опять поругался и ни копейки не выклянчил. И как же он был благодарен Кремовскому, который вдруг нашел его, ласково с ним поговорил и выдал сто рублей десятками на дорогу и развлечения — какие-никакие, а ведь родственнички… Кремон только не знал, что вместе с десятками получил еще и брошку.
Это случилось после того, как Гаврилов застукал Кремовского в номере у Любани. Кремовский врубился, что драгоценности — опять у жены, и что единственный, кто знает об этом — Гаврилов. И Кремовский сразу разгадал игру жены. Она не доверяет ему — тем хуже для нее. Кремовский стал считать варианты.
Если Гаврилов в воскресенье вечером явится требовать от Кремовской, как он пообещал тогда в Любанином номере, чтобы Кремовская призналась, что драгоценности к ней вернулись, она может признаться, а может и отказаться. Если она признается — то скажет, чего именно в коробке не хватает, и пойдет разбирательство! Если не скажет — в понедельник Гаврилов возьмет за руку Любаню и пойдет к следователю. И в первом, и во втором случае Кремовский не мог допустить, чтобы единственный человек, знающий о судьбе драгоценностей, после представления пошел объясняться с Кремовской. Этому нужно помешать. И он помешал.
Он одним ударом убивал всех зайцев. Гаврилова могло спасти только чудо. Кремовский сам работал в конном номере и отлично понимал это. На Любане повисало все сразу — бриллианты и подрезанная цигля. Причем у нее у единственной были основания резать чертову циглю! И возможность такая была только у нее! Явственно обозначалось трио неимущих и потому опасных преступников: дядя Вахтанг — Кремон — Любаня. А Кремовский был не при чем — вот разве что, пытаясь спасти семейное имущество, допросил с пристрастием дядю Вахтанга…
Потом, осев в каком-нибудь приличном городе, в уютном кабинете, он бы нашел возможность реализовать сокровища. Кремовская бы и не пикнула — кому бы она пожаловалась на пропажу драгоценностей, которые однажды уже официально пропали? И жил бы себе Кремовский припеваючи, и женился бы, и детей растил, и улыбался бы, как голливудская звезда, и одевался примерно так же…
Черта с два!
Я не знаю, сколько ему там припаяют, но если Гаврилов умрет, я дождусь, пока он выйдет, и убью его. Я знаю это. Я поняла, что могу убить человека, и поэтому мне сейчас очень плохо.
Единственное, что меня хоть чуточку утешает — я ни разу и ни на секунду не заподозрила Любаню. Хотя я так же, как и все, не знала, где она провела ту ночь. А потом еще полосатая кофточка… Я поняла — деньги на кофточку ей дал Гаврилов, пока я пряталась под одеялом. Она вполне могла после всего, что между ними было, стребовать с него прощальный подарок. Ну, было, ну, не получилось…
Да, я не смогла подумать о ней плохо. Несмотря ни на что! И теперь я поняла, почему Гаврилов не хотел никого ни в чем подозревать.
Господи, этот наивный престарелый оболтус Гаврилов… только бы он остался жив! Я безумно зла на него за эту нелепую скрытность и болтовню про «кнопочку», но если бы он повел себя иначе, я бы сейчас злилась, что проворонила Кремовского и ни разу о нем не подумала плохо.
А так — я просто ненавижу Кремовского, ни в чем себя не упрекаю, просто ненавижу тихой и спокойной, уверенной в себе ненавистью. И горжусь немножко, что могла так верить Любане. Я вообще очень спокойный и постоянный человек — и поэтому мне сейчас страшно. Я поняла, как я умею ненавидеть…
Мы сидели с Любаней на лавочке в больничном парке, а Ласька охотилась за местным котом и не мешала.
Нам сказали, что его состояние тяжелое, без изменений, что нечего нам сидеть здесь, все равно мы сегодня ничего нового не услышим. Но мы не могли уйти.
— Скажи он хоть слово, я бы осталась, — призналась Любаня. — Я же думала, он будет меня удерживать, а он не стал.
И она забеспокоилась — а как же теперь клячи? Если Гаврилов в больнице, а она уезжает, а нового конюха не нашли?..
— Поезжай ты, ради бога, в аэропорт! — сказала я. — Вот опоздаешь на самолет, придется опять билет менять. А ты же знаешь, как это трудно. За кляч не волнуйся. Гаврилов сам хотел, чтобы у тебя в Симферополе все сложилось удачно, зачем же опаздывать?
Я уговорила ее, я сама поймала ей такси, но мне с того не легче.
Хоть бы я никогда не знала, что способна так ненавидеть!
В цирке я аккуратно написала два документа. Один — «прошу уволить меня по собственному желанию», другой — «прошу принять служащей по уходу за животными». Все очень грамотно, я же их навидалась за год, этих заявлений.
Директора чуть кондратий не хватил.
От этого стало чуточку легче, потому что это — договор с судьбой. Пусть он орет на меня, как на Любаню, пусть я буду ездить в товарных вагонах, пусть я все свободное время буду чинить сбрую — только бы он остался жив, мне уже никакого инъяза не надо…
Ведь у меня теперь больше никого на свете нет, кроме него.
Я больше не смогу любить Макарова. Потому что и его я ударила кулаком в лицо, хоть он и не знает об этом. Ведь это и его я ненавидела настолько, что могла бы убить, если бы мне подвернулся нож или палка. Но у меня был только этот самый кулак… И теперь мне противно. То, что меня захлестнуло, — страшное, звериное чувство. От него слепнешь на мгновение, бьешь, ничего не соображая. Я же не видела лица, в которое пришелся удар! И теперь, когда я пытаюсь вспомнить, как же это все-таки было, я вижу Макарова!
И к Хризолиту я не могу подойти, хотя он меньше всех виноват. Я кидаю ему сено, засыпаю овеси ставлю ведро с водой, он тянется ко мне, а я… а я отхожу.
Не знала, что я — такая… И лучше бы никогда не знала. Ненавидеть — трудно и противно. Такая я сама себе противна; но сейчас у меня не получается быть другой. От этого я не так уж скоро избавлюсь.
Лишь бы только Гаврилов остался жив!
Это — противное состояние. Но я честно приняла его. То, что я сейчас такая, — честно. Оказывается, за то, что бьешь сволочь по лицу, тоже приходится тяжело платить. Гаврилову легче — он же еще ничего не знает! Ему, можно сказать, совсем легко — он не заложил старого приятеля! А мне вот плохо, если Гаврилов умрет, я тоже умру, потому что все это — из-за меня.
А если он останется жив, я никогда не скажу ему об этом ни слова, клянусь! Он и должен был поступить именно так — не закладывать эту сволочь, с которой жил под одной крышей и работал в одном номере я уже не знаю сколько лет! Он же не знал, он честно не знал, да!.. Это все в нем связано между собой — он поверил мне тогда ночью, он поверил Кремовскому в Любанином номере… Он — такой.
Я смотрю на него то снизу вверх, то сверху вниз. Действительно, у меня вдруг появляется ощущение, будто я забралась куда-то очень высоко. И созерцаю маленькую себя у служебного входа. Внизу было проще. Но я боюсь обратно вниз… Я там сделала не лучшее в жизни приобретение — научилась в ярости бить человека по лицу. А все остальное потеряла или сама оставила. Кроме него… Не хочу, не хочу быть такой, не хочу больше этой мгновенной злости и долгой ровной ненависти, не хочу никого и никогда бить кулаком по лицу! Хватит одного раза…
Наверно, мне просто надо выплакаться, как выплакалась той ночью Любаня. Она все никак не могла в душе проститься с Гавриловым, и вот молча ревела и молча прощалась. А потом, на скамеечке, она уже была вся в Симферополе.
Не знаю, проходит ли ненависть от таких слез..
Не знаю, не знаю…