Выбрать главу

СМЕРТЬ МАТЕРИ

Нет, не удержать зарю

Даже куполу минарета.

1

Зима. Куда ни глянешь, всюду снежные сугробы. В ущелье, будто раздуваемый кем-то снизу, набухает и ширится туман. Обычно шумные весной, горные потоки сейчас притихли, натянули ледяной панцирь. Над туманом возвышаются пики гор, похожие на мачты кораблей в море. Солнце по-зимнему лениво, без ласки и тепла, как бы с неохотой поднялось над мрачными вершинами, осветило их неровным светом. И будто из жалости к этой земле, оно уже спешило скрыться за тучей.

Ожили аулы и хутора, гнездящиеся в отрогах скал.

Но аул Кара-Курейш, что расположен за горой Кайдеш, недалеко от Кубачей, еще не проснулся, точнее, не подал никаких признаков жизни, видимо, оттого, что густые черные тучи заволокли над ним небо и не пропускали сюда даже скупых солнечных лучей.

Каменные сакли казались покинутыми жильцами. Вокруг аула много следов скота и птицы, но ни одного следа человеческой ноги. Вот уже два дня, как выпал этот большой снег, и два дня никто не выходил за пределы аула, и никто не входил в него. Он оживал, как всегда, последним, этот некогда еще при арабских шейхах знаменитый, но теперь преданный забвению аул Кара-Курейш.

Прокричал петух, ему откликнулся ишак. Заплакал ребенок.

Крики петуха и ишака вырвались из сакли Рустама — сельского старшины, а плач ребенка донесся из ветхой сакли на окраине аула, где жила семья бедняка Али, который многие годы занимался тем, что заготавливал древесный уголь для кузнеца Амузги, но всем трудом своим не нажил и гроша про запас.

Последние несколько лет самого Али нет в ауле.

Он исчез из этой мрачной, нищенской жизни, исчез, будто и не рожала его мать-горянка, — не вынес издевательств старшины Рустама. Ушел, как он сказал жене и детям, искать, где людям живется хорошо. Обещал и их потом увезти. Так в свое время уходил в скитание его отец Иса. Лучшей доли он не нашел, умер на чужбине, а в ауле стоит только символическая надгробная плита. Иса был такой набожный человек, что, склоняясь в молитве, он продырявил не один ковер-намазник, по милости от аллаха при жизни так и не дождался. Видимо, аллах решил на том свете широко открыть перед ним двери рая.

Два года не было никаких вестей от Али. Семья и родные, да и все сельчане уже считали, что его постигла участь отца, но недавно, недели две-три назад, в ауле останавливался кубачинский мастер Мисрихан, возвращающийся из Астрахани домой, и привез он письмо от Али и даже небольшой узелок для семьи, в котором были всякие диковинные сладости, да жаль только, мало их, совсем мало. Али написал, что он два года находился в царской ссылке в Сибири, а теперь живет с хорошими людьми почти что на свободе, но о возвращении в аул Али ничего не писал. Просил жену беречь детей и себя и несколько раз повторял, что, дескать, скоро наступит весна...

Аул накрыт густым туманом. Свистящий и пронизывающий ветер гуляет по его тесным проулкам. Звуки постепенно стали нарастать. В хор вступили голоса и выкрики людей. На снежной белизне проступающих в тумане плоских крыш то тут, то там появились темные фигуры. Это жители сбрасывали снег. Никто но выгонял скот, подоили коров и снова загнали их в хлев. Задымились трубы.

Если посмотреть со стороны на полуразвалившуюся саклю Али, сразу станет видно, что сюда давно не поднимался человек. Снег лежит здесь толстым слоем, и по пластам можно было бы определить, сколько раз в эту зиму он выпадал.

Тихий скрип. Это чуть приоткрылись ставни, неумело сбитые из необструганных дубовых досок. Высунулась женщина. на лицо ее страшно глянуть. Можно было подумать, что она с рождения не видела света белого или только воскресла из мертвых. Невидящим взглядом женщина посмотрела вдаль, и какая-то тяжелая улыбка озарила ее лицо — так вспыхивает зарница. Через минуту она исчезла, ставни остались полураскрытыми.

В комнате стояла тишина. У очага, где тлели кизяки, сидели трое: два мальчика и девочка. Девочку можно было отличить от мальчиков только по длинным волосам и по каким-то особенным, большим и грустным глазам. Мать детей, та самая женщина, что выглядывала из окна, лежала слева от очага.

С того дня, как она заболела, прошло много времени. После отъезда мужа ей, чтобы прокормить детей, приходилось браться за любой, самый тяжелый труд. Женщина не выдержала этого и вот уже какой месяц не поднималась с постели. Лицо ее вытянулось, лоб покрыт бороздками морщин, щеки впали и кожа желтая, как восковая бумага. О том, какие она испытывает муки, можно было только догадываться, глядя на ее расширенные остановившиеся глаза. Изредка она сжимала кулаки, скрежетала зубами, сдерживая крик. Женщине было всего-навсего тридцать шесть лет, по выглядела она, как семидесятилетняя старуха! Быстро стареют горянки!

Стены закопчены кизячьим дымом. В сакле пусто, только старая шуба Али да большой ларь для зерна. Но зерна, видать, давненько в нем не бывало: днище стоит в стороне.

Мать лежит на соломе, прикрытая шубой. Дети одеты во что попало: в старьте шубы, рваные пальто. Сидят на полу. Сыро, с крыши капает талая вода. Младший светловолосый, что большая редкость в здешних местах, ему лот пять. Девочка лет восьми, худенькая, в чем душа держится, с миндалевидными большими глазами. И старший брат, тоже худой и бледный, но не потерявший мальчишеского задора. Ему лет двенадцать. На подбородке у него шрам. Как-то он нес соседям молоко. Давно это было — когда отелилась корова, которую уже продали, и нет ее. Вот тогда он упал и ударился подбородком о край медного кувшина.

В последнее время жили тем, что старшие просили милостыню. Только два дня они никуда не выходили и ни к кому не постучались: был сильный мороз.

Солнце недолго светило над аулом, с горных вершин подул свистящий зимний ветер. В воздухе носились заледеневшие снежинки и, как дробь, вонзались в лицо. Приближалась буря. Все живое укрылось в саклях.

Из расщелин скал, со склонов, покрытых лесами, доносились звуки, похожие на стоны раненого человека. Это ветер беспощадно терзал деревья.

Как ласточка в предчувствии приближающейся опасности, собрала мать своих детей вокруг себя и стала рассказывать им самые удивительные сказки, те, что слышала еще от своей бабушки, рассказывала и о том, что делалось и делается сейчас в мире, где зло царствует, как лев в саванах.

Старший сын Юсуф особенно внимательно слушал рассказы матери.

— Мама, а где наш папа? — прервал ее младший.

— Папа? Он далеко. Очень далеко...

— А что он там делает так долго?

— Ищет для вас хорошую жизнь. Одежду добротную и хлеб с сыром.

— И найдет?

— Не знаю, едва ли... А как было бы хорошо, чтобы он сейчас был с нами!

— Он обязательно вернется?

— Обязательно! Вы непременно увидитесь с ним...

— А ты, мама?

— Я?.. Не знаю!

— Не говори так, мама, — сказал Юсуф.

— Картошка испеклась. Хочешь, мама? — спросила дочка, вынимая из золы картошку.

— Дай, девочка моя, одну съем. Остальные поделите менаду собой.

Долгим был этот день, но, как бы долог он ни был, ночь все-таки наступила.

Мать сказала:

— Время спать. Сегодня будет очень холодно, не забудьте укрыться отцовской шубой.

В полночь младший сын, которому стало очень холодно, придвинулся к старшему, пригрелся и спокойно уснул. К ним пододвинулась и сестренка.

Под утро матери стало совсем плохо, боли доконали ее, она тяжело дышала, жадно хватала воздух.

— Сынок, Юсуф, иди ко мне, сынок... — с трудом выговорила она, не поднимая головы. — Ты спишь, сынок?

— Мама, мама, я сейчас! — вскочил Юсуф. Он опустился у изголовья матери на колени.

— Сынок, да пошлет вам аллах радости побольше, чем мне! Будьте счастливы, дети мои! Смотри за младшими, Юсуф. Теперь ты в семье самый старший. Отец вернется... — простонала мать, облизывая шершавым языком сухие губы.