И вижу я: летит быстрее поезд,
В домах светлее светятся огни.
Крестьянами взлелеянный на совесть,
Хлеб колосится, как в былые дни.
И звезды над Кремлем не побелели,
На Спасской башне стрелки не стоят,
И молодая мать у колыбели
Поет, как пела сотни лет назад.
Был враг разбит.
И я смотрю влюбленно
На площадь, где прошли с победой в лад
Войска,
швырнув трофейные знамена
К подножью принимавшего парад.
Но оттого, что нас зазря карали,
Победа крови стоила вдвойне.
И, стоя над могилами в печали,
Оплакиваю павших на войне.
Мои два брата с фронта не вернулись,
Мать не снимает черного платка.
А жизнь течет.
И вдоль аульских улиц
Под ручку ветер водит облака.
По-прежнему влюбленные танцуют,
Целуются, судачат про стихи,
А лекторы цитаты все тасуют
И говорят всерьез про пустяки.
И, с дирижерской властностью роняя
Слова насчет немелодичных нот,
Вождя соратник, сидя у рояля,
Уроки Шостаковичу дает.
В театре, в министерстве, в сельсовете,
В буфете, в бане, в здании суда,
Куда ни входишь — Сталин на портрете
В армейской форме, в штатском — никогда.
Сварила мать из кукурузы кашу,
Но в мамалыгу молока не льет,
А сообщает горестно, что нашу
Увел вчера корову заготскот.
Кавказ, Кавказ, мне больно в самом деле,
Что, разучившись лошадей седлать,
Твои джигиты обрели портфели,
Сумели фининспекторами стать.
В ауле слышу не зурны звучанье,
Бьет колокол колхозного двора:
«Пора! Пора!
Проснитесь, аульчане,
Вам на работу выходить пора!»
Шлют из района, план спустив в колхозы,
Угрозы все да лозунги одни.
От горькой прозы набегают слезы,
Ох, дешевенько стоят трудодни.
Каков твой вес, державы хлеб насущный,
Что собран и приписан вдалеке? —
Не знает Сталин — корифей научный,
Им поднят вдруг вопрос о языке.
Идет в кино «Падение Берлина».
И, обратясь к тому, что было встарь,
Перо льстеца жестокость обелило:
Играется «Великий государь».
Вождь начал делать возрасту уступки:
Он крепкого вина не пьет в обед,
Не тянет дыма из вишневой трубки,
Довольствуется дымом сигарет.
На всех широтах в тюрьмах и на воле,
На поле боя, на столбцах газет,
Позванивая сталью,
не его ли
Царило имя три десятка лет?
На льдину с этим именем садились
Пилоты, прогремев на весь Союз.
И на обложку это имя вынес
Своей последней повести Барбюс.
Оно на скалах Сьерра-Гвадаррамы
Для мужества звучало как пароль,
И мужество несло его, как шрамы,
Как на висках запекшуюся соль.
— За Сталина! —
хрипел с пробитой грудью,
Еще полшага сделав, политрук.
И льнуло это имя к многопудью
Парадной бронзы, отлитой вокруг.
На встречах в Ялте
вождь держался роли,
Которая давно ему мила.
Входил он в зал,
и Черчилль поневоле
Пред ним вставал у круглого стола.
Но что с былой уверенностью сталось?
Уходят силы. Боязно ему.
Отец народов собственную старость,
Когда бы мог, сослал на Колыму.
Он манией преследованья болен.
Не доверяет близким и врачам.
И убиенных позабыть не волен,
Ему кошмары снятся по ночам.
Я в горы поднимаюсь ли высоко,
По улицам брожу ли городским,
Следит за мною, как царево око,
Чугуннолицый, зорок и незрим.
Перед Кремлем, как будто бы три бури,
Овация гремит.
И я, чуть жив,
Смотрю: возник Иосиф на трибуне,
За борт шинели руку положив.
Предстал народу в облике коронном.
И «винтиками» прозванные им
Проходят в построении колонном
Внизу, как подобает рядовым.