1
Они пролежали полвека в вечной мерзлоте. Эта земля не была для них пухом. Она давила на них замерзшими глыбами, и солнце, о котором они тосковали в долгие зимние анадырские ночи, не пробивалось до них все эти пятьдесят лет.
Они лежали с открытыми глазами и смотрели в осеннее небо. Начинались морозы, тундра звенела под ломами и кирками. Робкие снежинки садились на белую кожу, на зрачки широко раскрытых глаз и не таяли.
Все кругом тихо удивлялись тому, как сохранила вечная мерзлота первых ревкомовцев, расстрелянных пятьдесят лет назад на реке Казачке, притоке Анадыря. Выглядели они так, будто положили их в эту могилу только вчера, — белы и свежи шерстинки на торбасах, живы выражения лиц. Золотое кольцо блестело на свету, нетленна была их одежда. Но Марию больше всего поразили нетающие снежинки на широко раскрытых глазах героев революции.
Мария Тэгрынэ вспомнила книжку в твердом коричневом переплете, и в памяти ожили давно прочитанные слова воззвания первого ревкома, словно зазвучавшие наяву:
«Товарищи далекого Севера! Люди голода и холода, к вам обращаемся с призывом присоединить свой голос и разум к общему голосу трудящихся России и всего мира…»
Могила была оцеплена, и распорядитель тихо просил любопытствующих не мешать. Перезахоронение останков первых чукотских революционеров производилось по решению окружного исполкома. Весть об этом облетела весь Анадырь.
Людские толпы потянулись с верха, где стоят ряды новых домов, со строительной площадки ТЭЦ. Остановились подъемные краны и автомашины. Катера пристали к берегу.
Кто-то бежал навстречу надвигавшейся толпе. Она уже перевалила за колхозный поселок. По морскому берегу спешил пограничный наряд.
Мария отошла в сторону и с высокого дернистого берега спустилась к лиману.
Снег падал на гальку и тут же таял. Морская галька была теплее мертвых глаз.
Взяв власть в Анадыре, ревкомовцы тотчас же решили направить своих представителей в тундру. Злая пурга шла низом. Синие мерзлые берега тянулись грядой по обе стороны скованного льдом Анадыря.
Выехали четверо — Берзин, Галицкий, Мальсагов и местный житель Куркутский — переводчик и каюр. Они направились вверх по Анадырю, в сторону старинного селения Маркова. Но главной целью их было, собственно, не Марково, а окрестные оленеводческие стойбища — там находились подлинные хозяева тундровой Чукотки. Без оленеводов замерла бы жизнь на этих огромных ледяных пространствах. Стоило только оленьим стадам откочевать подальше от того же Маркова, как чуванцы — потомки русских казаков и эвенов — выходили на берег и, с голодной надеждой поглядывая вдаль, обменивались недоуменными вопросами:
— Да что с этими суксисками? Чевой-то, мольця, олесек не везут?..
Маша с детства знала этот анадырский диалект. Ей стоило потом больших усилий отучиться шепелявить, вставлять в русскую речь странные, но, казалось, совершенно необходимые словечки, давно потерявшие изначальное свое значение.
…13 января 1920 года посланцы ревкома добрались до селения Усть-Белая. Недалеко от тех мест кочевал Машин отец, владелец громадных стад; гордый и сильный Гатле. Он еще ранней осенью предусмотрительно угнал оленей подальше, в глубь тундры, — прослышал, что между русскими идет борьба за власть, что свален Солнечный владыка, восседавший в далеком Петербурге, на золотом сиденье.
Тогда Тэгрынэ — Метательницы гарпуна — еще не было на свете, и мать ее Нутэнэу еще жила в Наукане, в эскимосском селении, играла куклой, сшитой из хорошо выделанной нерпичьей шкуры.
Представители ревкома собрали людей в самой большой устьбельской яранге и принялись рассказывать о революции. Послушать о любопытном событии в далеком Анадыре и угоститься даровым табаком пришли почти все жители Усть-Белой. За ярангой простиралась бесконечная холодная земля, и ревкомовцам трудно было представить, что всего лишь несколько месяцев назад корабль, доставивший их на Чукотку, болтало в студеных водах, за кормой тянулся светлый след, обрывавшийся где-то далеко-далеко в густой чернильной темноте. Позади оставалась революционная Россия, озаренная необыкновенным светом человеческой надежды. А впереди — кто и что? Какие-то дикие племена, ограбленные и униженные американскими торговцами и спившимися царскими чиновниками, немногочисленные рабочие на рыбацких промыслах, принадлежавших японскому промышленнику Сооне-Сану, да углекопы на анадырских шахтах. С шахтерами еще можно найти общий язык. А как быть с туземцами? Без знания их языка, их обычаев, души народной?
Когда корабль обогнул остров Алюмку и вошел в лиман, перед прибывшими открылись пологие берега. До самого горизонта ни кустика, ни деревца.
Да, это была ни на что не похожая земля, суровая и студеная. В низком осеннем тумане едва проглядывался уездный центр — Анадырь. Если бы не две высокие радиомачты — след неосуществленного намерения открыть трансконтинентальную телеграфную линию через Берингов пролив, — могло показаться, что на берегу нет никаких построек; одни камни и голая глинистая земля, покрытая жиденькой железной травой, которая уже ломалась под ранними осенними заморозками.
Однако когда корабельный баркас причалил вплотную к песчаному берегу, на косе возникли приземистые, словно вросшие в землю избы. Некоторые из них по самую крышу были обложены травянистым дерном, отчего казалось, будто они самостоятельно пробились из этой скудной почвы.
Над одной избой трепыхался неопределенного цвета флаг. В ней размещался «Совет», сформированный из коммерсантов и колчаковских офицеров.
Приезжие шли вдоль единственной улицы Анадыря, по обеим сторонам которой уцепились за галечный берег покосившиеся домишки с маленькими, подслеповатыми окошечками. Те, что не обложены дерном, обшиты старой мешковиной, обрезками толя, полуистлевшими оленьими шкурами. Высоко над крышами торчали железные либо кирпичные трубы. Из труб вился угольный жирный дымок, щекотавший ноздри.
За домишками виднелась вода — с одной стороны Анадырский лиман, с другой — тундровая речка Казачка, густо-коричневая, настоянная на мхах и лишайниках. Она и поила анадырских жителей. Речной водой надо было запасаться в отлив, но все равно она сохраняла солоноватый привкус. Этот привкус переходил и в чай, и в злую анадырскую брагу, которую здесь начинали варить поздней осенью, когда иссякал запас спиртного, привезенного редкими пароходами.
Местные жители в большинстве своем принадлежали к чуванскому племени. Оттого и наружностью они были неопределенны: черты лица вроде бы европейские, а выражение дикое. И слова русские произносили по-своему — пришептывая, прицокивая; с непривычки речь их трудно было понять.
В общем, уездный центр производил унылое впечатление. Чукчей в том Анадыре не проживало, если не считать нескольких спившихся субъектов, потерявших свой облик настолько, что они походили на любого пьянчужку в любом порту мира — от Петропавловска-Камчатского до Сингапура.
В конце 1919 года над Анадырем впервые взвился красный флаг, и тогда же появилось знаменитое воззвание к «людям голода и холода». Но оставленные на свободе рыбопромышленники и торговцы вскоре напали на ревком и арестовали всех, кто оставался в маленьком домике с красным флагом. А затем здесь свершилась и еще более страшная трагедия.
2 февраля 1920 года в комнатку, где содержались арестованные ревкомовцы, ударил первый солнечный луч. В тот день лишь краешек солнца и показался над Алюмкой, и сразу же стало смеркаться. Розовые нити протянулись по ледовому простору замерзшего лимана.
Послышались голоса. Громко топоча ногами, конвоиры вломились в сени, распахнули двери, впустив впереди себя морозный воздух. Арестованным объявили, что их переводят в другую тюрьму. Во главе со своим председателем Мандриковым ревкомовцы вышли из дома. Было тихо. На той стороне лимана, за заснеженными вершинами Золотого хребта, занималось северное сияние. Оно было еще слабым и казалось простым свечением неба. Но вот дрогнул и засиял один луч, рядом с ним вспыхнул другой, и яркая цветная занавесь повисла над льдами.