В десять лет носил на поясе настоящий кинжал. Изредка, украдкой от отца цеплял на бок офицерскую саблю и выезжал за крепость, где его поджидали друзья на лошадях. Конная ватага мчалась к Подкумку играть, «кто ловчее». В то время константиногорская ребятня изображала из себя то казаков, то горских джигитов. Подражая им, ребята состязались в умении «провалиться сквозь землю». Кто-то один выскакивал вперед, влетал на скаку в кусты, петлял там, заметая следы. Спешившись, заводил коня в чащу, опускал его на землю, забрасывал травой и ветками и сам прятался, а другие искали.
У Петушка было два друга: двенадцатилетний сын Елисея Серебрякова Мотька и Пашка Александровский, сын протопопа Малахия. Первого он уважал за необычную смелость и смышленость — лучше его никто не умел прятаться в кустах; второго жалел за то, что Пашка был беспомощен: и коня ему оседлай, и помоги сесть. Петушку приятно было покровительствовать слабому.
Однажды юный Чайковский предложил дружкам устроить состязание в рубке лозы.
— А чем состязаться? Где шашки?—спросил Мотька Серебряков.
?!
— А вот одной. Попеременке!—показал Чайковский отцовскую саблю. Нарезали кинжалом охапку ивовых прутьев, на ровной площадке воткнули десять вешек, одна от другой шагов на пятнадцать. Первым важно с сосредоточенным видом выехал на рубку Петушок. Стараясь подражать взрослым, он лихо, со звоном выхватил из ножен саблю, поднял ее, сверкающую на солнце, над головой, пустил коня вскачь, стремительно подлетел к вешкам, ударил первую и переломил посредине, но второй скользнул лезвием сабли, третью свалил, смял и остальные. Это считалось величайшим позором, и дружки, смеясь, закричали:
— Позор! Позор!
Показать, как правильно рубят лозу, вызвался Мотька, белобрысый с копной нечесаных волос и долговязый не по годам. Он отъехал шагов на сто, пришпорил голыми пятками коня, понесся и каким-то неуловимо-ловким, стремительным ударом срубил вершину первой лозы, потом второй, третьей. Точно бритвой срезанные прутики торчком втыкались острым концом в землю рядом с основанием вешки.
— Вот как по-настоящему-то, по-казацки! Резко, с потягом на себя!— хвастался Мотька.
Петя решил повторить. Первая лоза была срублена по всем правилам й под крики: «Здорово! Молодец!», подлетел ко второй, и тут произошло ужасное — сабля смахнула конец уха лошади.
Юный казак остановил коня, спрыгнул. Выхватив носовой платок, стал вытирать кровь, заливающую большой, влажный глаз и жарко дышащие, мягкие ноздри коня. Ребятня окружила его, испуганно таращась-
Приехав домой, мальчик пришел с повинной к матери. Татьяна Петровна покачала головой:
— Ай-ай! Что ты наделал! Испортил коня! Пойдем я посмотрю.
Пришли в конюшню. Чайковская осмотрела ухо лошади— вокруг раны уже роились мухи. Мать сходила в дом, там сшила чехольчик, принесла из кладовки пучок засушенных листьев подорожника, заварила их кипятком. Врачеванию травами ее научила мать казака Гагаркина, у которого воспитывалась. Зная свойство трав, она собирала их, высушивала, хранила в раз-: ных мешочках, лечила семью. Теперь коричневым отваром, принесенным в кружке, она тщательно промыла раненое ухо лошади, приложила сморщенные разбухшие листья к больному месту, надела на ухо чехольчик, сказав:—Через неделю рана затянется.
Вечером из Кисловодска приехал отец. Мать велела сыну честно признаться. Петя рассказал о том, что он натворил. Глаза Чайковского загорелись гневом.
— Петр Семенович, не волнуйтесь! Рана пустяшная,—пробовала загладить вину сына мать.
— Милостивая государыня, вы балуете сына. Он вырастет у нас разбойником. Сегодня коню ухо отрубил, завтра человеку снесет голову. Я за свою службу не пролил не единой капли человеческой крови!—рассер-женно сказал отец.
— Вы же строитель, потому и не пролили. А Петушок хочет быть джигитом, воином!
— Нет, сударыня, такому не бывать. Я строитель, моя совесть перед людьми чиста, и сын пусть продолжит мое дело. Это в тысячу раз человечнее, чем рубить чужие головы. Учиться ему надобно!—отрезал отец...
В чине подполковника Чайковский вышел в отставку и уехал с семьей в Петербург: пора было отдавать сына в военное учебное заведение, делать из него настоящего офицера...
Новый комендант Константиногорского гарнизона майор Маслов, начинающий полнеть энергичный молодой человек, развернул было строительство в Кисловодске. Не хватало мастеровых, материалов, к тому же поступил приказ создать временный палаточный лазарет для лечения раненых и больных Кавказской армии, сражавшейся с персами, и строительство в верховье Подкумка заглохло.
Из Москвы приехал доктор Гааз. Федор Павлович был невысокого роста, с продолговатым лицом, гладко причесанными темными волосами, одетый в серый, не застегнутый на груди сюртук. Сын аптекаря-немца, он двадцати двух лет приехал в Россию, начал работать в Москве врачом, но заинтересовался развитием курортного лечения и прибыл на Кавказ продолжить изыскания, начатые Палласом, который из-за болезни не мог довести до конца дело.
Прочтя документы Гааза, майор Маслов высказал неудовольствие:
— Сколько можно исследовать маши воды? Не исследователи нам нужны, а практические лекаря. Вон целый палаточный городок больных и раненых. На всех один полковой врач, да и тот ничего не смыслит в действии минеральной воды. Назначения делает, а больным от ванн хуже, серную воду не пьют, противно.
— Вот за тем меня и послали, чтобы от процедур не было хуже. И новые источники найти, около них лазареты организовать,— терпеливо ответил Гааз.— Прошу помочь с жильем. Желательно, чтобы с хозяйским столом. И еще знающего проводника-извозчика. Паллас говорил мне об одном. Извините, фамилию забыл.
— Елисей Серебряков,— подсказал Маслов.
— Вот, вот.
— У него и будете жить. Комнату выделят просторную, чистую. Жена, черкешенка, хорошо готовит. Люди порядочные...
На второй день привез Елисей Гааза к горе Горячей. Федор Павлович долго ходил с картой в руках, на которой были нанесены Палласом пять источников, сверял, действуют ли они. Больные пили здесь воду, по нескольку стаканов, иные принимали процедуры в наспех выдолбленных ,в грунте ваннах или деревянных корытах, должно быть, привезенных из дому. Картина неотрадная.
Вечером, когда схлынул поток лечащихся, Гааз направился в ущелье, поднялся на седловину и вдруг замер, увидев четырех лошадей, пьющих воду из ручья. Рядом, в кустарнике слышались голоса. «Уж не черкесы ли?»—тревожно подумал доктор, хотел было уйти подобру-поздорову, но из-за валуна поднялись двое мужчин, одетых по-казачьи и кинулись отгонять лошадей от ручья:
— Ишь. вы, шалавы, лезете, куда ненадобно!
Федор Павлович подошел к мужикам:
— Разрешите узнать, кто вы такие?
— Георгиевские отставные казаки. Приехали в Кон-стантиногорку возить господ на воды,— с независимым видом ответил один казак и посмотрел на доктора, будто спрашивая: «А ты-то кто?»
— Не надо бы поить коней из источника, ведь им пользуются люди,— мягко сказал Федор Павлович.
— А мы их не приневоливаем, они сами сюда тянутся. По первости, когда приехали сюда, смотреть на их было тошно —кожа да кости. А теперя вишь какими стали — разъелись, гладкие, всякую траву едят подчистую.
— А из других источников ваши кони не пьют?— заинтересовался Гааз.
— Не пьют, морды воротят в сторону. В других-то шибко серой воняет. Только отсюдова.
Федор Павлович зачерпнул воду стаканом, попробовал:
— Кислосерная, умеренной температуры, превосходного качества питьевая лечебная вода!
Посмотрев, как бурливо пульсируют из расщелины зеркальные струи, заключил: «Этот источник мощнее
тех пяти. Если сделать здесь колодец, то только из него можно обеспечить лечебной питьевой водой все потребности будущего курорта. Это же настоящий клад!».
Гааз искал месторождения минеральной воды не только у Горячей, Елисей рассказал ему, что таковые есть и у Железной. Только туда из-за густого непроходимого леса, росшего темной стеной у подножия Бештау, пробиться на повозке не сумели...