—Туты мы!— отозвался Филин.— Обходи его, гада!Из сарая больше не стреляли. Климов двинулся было по двору и тут же наткнулся на телегу. Около мирно жевала лошадь. Климов обошел эту и вторую подводу, сбоку вдоль стены подкрался к сараю. Дверь его была открыта, в черном ее зеве непроглядная тьма. Шагнув еще раз, он наткнулся на кого-то
Филин?— шепнул он.
Селезнев ответил тоже шепотом:
Брать надо!
Опять треснуло. Слышно было, как из стены сыплется древесная труха.
Они дышали друг другу в лицо, у обоих громко стучали сердца.—Как брать будем? — шепнул Селезнев.
У Климова от возбуждения сел голос. Он не мог даже ответить. Надо было принимать решение. Касаясь досок стены, чтобы не потерять дороги, он тронулся вдоль сарая. За углом луна светила прямо в лицо, озаряя серые доски до самых стыков. Довольно высоко над землей чернело окно.
Климов оглянулся — поблизости лежало бревно. Он поднял его, подтащил к стене, осторожно приставил и, обхватив всем телом, стал медленно вползать по нему наверх. Вот и окно. Он ухватился за него, дряхлая рама хрястнула, у самого уха свистнула пуля, и только потом дошел треск выстрела и сразу же повторился, но стреляли уже не в него. Там, внизу, в сарае, шла борьба. Он, упираясь сапогами в сучья, подполз к самому окну и взглянул вниз. Матерясь и хрипя, ворочалась во тьме куча тел. Ничего нельзя было разобрать. Неловко перебросив вперед ноги, он просунул их в окно и спрыгнул.
Перед ним возились трое.
—Петро, где ты? — крикнул он, и в тот же миг кто-то, расшвыряв остальных, вскочил. Не отдавая себе отчета, Климов ударил его рукояткой револьвера, и тот, охнув, осел.
Двое навалились на него, крутя и выворачивая локти.
—Выходи!— прохрипел Филин. Тяжело дыша, они поволокли оседающего бандита к выходу.
У двери в дом уже ждали остальные. Луч фонаря ударил в обросшее широкое лицо задержанного. Тот заморгал, попытался отвернуться.
Здорово, Пал Матвеич,— сказал Клыч.— Достали тебя все-таки.
Ништо,— сказал Тюха.— Пуля на пулю, баш на баш.
В тебе нашей что-то не вижу,— сказал Клыч.
А ты скажи своим легавым, пусть отпустят,— выхрииел Тюха и стал опускаться.— Под ребро пульнули, гады.
Взять!— приказал Клыч.— Климов, позови хозяина.
Тюху поволокли за дом. Климов ринулся было в кухню, но хозяин, отдуваясь и утирая пот, спешил уже сам.
—Начальник зовет.— Климов распахнул перед ним дверь.
Во дворе свистел ветер. Пахло помоями и вылитым в окно самогоном.
—Что, Брагин,— сказал Клыч, поглядывая на луну, — понял, чем дело для тебя пахнет?—По какой статье паяешь, начальник?— Хозяин угрюмо смотрел в грудь Клычу.
—И за незаконную торговлю самогоном, и за укрывательство уголовного элемента.
Оба помолчали. Слышно было, как шумят внутри дома ожившие после ухода сотрудников гости и как шумно дышит хозяин.
Может, избегнуть есть тропка?— спросил изменившимся голосом Брагин.
Избегнуть — нет. Отсрочить могу,— Клыч сунул в карман куртки наган,— а потом, может, суд и скостит по амнистии.
Освети, начальник.
Могу,— Клыч помолчал. Потом посмотрел на хозяина.— И чайную твою до другого раза погожу запирать. Вопрос есть. Ответишь, ходи в козырях.
Ну?— Брагин перестал дышать.
Кто пришил Клембовских?
Не взыщи,— развел руками Брагин.— Не знаю.
Климов,— сказал Клыч,— начнем опечатывать. Ты, Брагин, собирайся.
Побойся бога, начальник,— застонал Брагин.
Кто пришил Клембовских?
Кот,— после долгого молчания сказал Брагин и испуганно обернулся. Никого не было. Только дверь кухни подрагивала от ветра.
Сообщи, когда появится,— сказал начальник.— Климов, пошли.
Глава II
В семь его растолкал Стае.
—Службу проспишь,— сказал он и умчался.
Климов, с трудом продрав глаза, стал собираться. Майское солнце било в окно. По комнате медлительно двигался золотой водоворот пылинок. Дерево подоконника было теплым от падавших лучей. Из распахнутых створок окна широко входил запах цветущего сада и свежевскопанной земли.
Он вышел на крыльцо. Стае бегал по саду, и за ним с лаем носился щенок. Потом Стае стал наклоняться, раскидывать руки и приседать. Каждый день с неумолимой строгостью Стае развивал свое щуплое тело гимнастикой Мюллера. Климов сбежал во двор, размялся, поиграл полуторапудовичком, сохранившимся у хозяйки от былых торговых времен, потом ополоснулся водой из ведра и быстро оделся. Голубая рубашка с галстуком и штатский костюм стесняли его, но костюмы им всем были куплены угрозыском с процентов, полученных от продажи имущества банды Ванюши. Клейн считал, что агент губрозыска должен быть одет, как большинство населения города. А теперь все больше входила в моду штатская одежда, хотя в губкоме, губисполкоме и в некоторых других учреждениях все еще не решались изменить френчу и галифе. Война только что кончилась, да и кончилась ли? На севере добивали Пепеляева. Владивосток лишь полгода как стал советским. Подошел Стае.
Поедим?
Есть что?
Хозяйка в кредит дала.
Пока ели, Стае листал книжку по цветоводству. В последнее время он бредил цветами. Добыл где-то семян и под смешки хозяйки засадил ими угол сада. Не было на свете более рачительного цветовода.
—Мне вчера Селезнев втык сделал,— говорил Стас, жуя горячую картофелину и морщась от ее жара,— говорит, я должен политпросветработу усиливать. А то, говорит, всякие там Гонтари черт знает какую бузу разводят, а мы им отпора не даем.—Не знаю,— сказал Климов,— за что Гонтарю давать отпор. Нормальный парень... А вот Селезнев твой...—Селезнев человек идеи,— перебил его Стас. — А нот Гонтарь и Филин — это точно: сознательности в них не вижу.
Плохо свое дело делают?— спросил Климов.— Не припомню, чтобы тот или другой на дежурство не вышли, с опасной операции сбежали...
Разве только в этом человек познается?
В чем же, Стас?— спросил Климов, подчищая тарелку.— Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?
Эх, Витя,— с горечью сказал Стас,— не идейно ты мыслишь, не социально. Главное дело, на чьей человек стороне, за чью идею он готов голову положить!
А если за свою собственную?— засмеялся Климов.
Вот такой человек и есть индивидуалист и негодныйдля общества элемент.
Стае не умел жить без политработы, зря его в этом упрекал Селезнев.
Вечером увидимся?— спросил Климов, дожевывая последнюю картофелину.
Дежурю в танцзале Кленгеля.
Тогда до завтра.
Бегом, потому что опаздывал,— а Клыч этого не любил,— Климов вылетел из калитки....В комнате подотдела на подоконнике сидел Селезнев в роскошном сером костюме, белой сорочке и «бабочке», туго стягивающей красную жилистую шею. Кепкой он сбивал пылинки с отглаженных брюк. За столом писал что-то Потапыч, дымя короткой обкуренной трубкой. В галифе и спортивной фуфайке, обрисовывавшей мускулатуру, прохаживался Филин.
Не, ей-богу,— говорил, морща низкий лоб и самолюбиво посматривая на остальных.— Если что, я отсюда сматываюсь и открываю спортзал для гиревого спорта.
Капиталец накопил?— спросил Селезнев, усмехаясь.
Капитал найду!— упрямо тряхнул челкой Филин.— А без гирь жить человечеству невозможно.
— То-то вчера со всеми твоими бицепсами Тюху удержать не мог,— смешливо щурился на него Селезнев.
Филин, набычась, смотрел на него.
А ты мог?
Не будь Климова,— снисходительно повествовал Селезнев,— Тюху бы только и видели. Молоток Климов!
Климов не поверил своим ушам. Он уже полгода работал в угрозыске, но похвала Селезнева его изумила. Селезнев хвалить товарищей не любил.
Вы и сами б его взяли,— сказал он.
Факт, взяли б,— тут же ответил Селезнев,— но и ты вовремя случился.
Ты, Селезнев, конечно, здорово вчера на него кинулся,— сказал, багровея, Филин.— Это я ничего не говорю. Но только чего это ты тут награды раздаешь? И сами знаем, кто чего стоит.