Не любишь, Филин, критику,— захохотал Селезнев. Его крутоскулое сероглазое лицо было полно чувства собственного превосходства.— Вот за это и в комсомол тебя не берут. Не выйдет из тебя человека, Филин.
— Зато из тебя уже вышел,— со злобой сказал Филин, сплевывая.— Коммунист, а вырядился, как фазан. Правильно это, а? Ответь вот тут трудящимся.
Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.—Я тебе так скажу, гражданин Филин,— резко повер нулся к оппоненту Селезнев.— Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.
Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.
Во-вторых, скажу тебе вот что,— продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира»,— я так считаю: мы — авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?
Ну, правильно,— настороженно глядел на него Филин.
А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.
— Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить?— подал голос от своего стола Потапыч.
— Давно замечаю,— жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев,— буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.
— Я человек старый,— сказал Потапыч, выдохнув дым,— и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?—Уравниловку тебе подай,— негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.—Я с тобой, Потапыч, согласен,— объявил он,— в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они,— говорит,— потому, что человек немыслим без жажды стяжательства. Вы победите,— говорит,— и опять кто-то захочет жить лучше других...» А я тогда ответил: «Человек меняется, старина. Мы воспитаем такого человека, который — надо будет — голову сложит за счастье других». А ты, Селезнев, тут проповедуешь черт знает что. И за всеми твоими словами та же пошленькая идейка: я лучше других и хочу жить лучше их. А на каком основании, раздери свою печенку? Чем и кого ты лучше?
Селезнев стоял совершенно прямо. Крутоскулое лицо его было белым, челка прилипла ко лбу.
Ваше выступление, товарищ Клыч, да еще в среде беспартийных,— медленно произнес он,— я расцениваю как политически вредное. Обо всем этом буду ставить вопрос на ячейке.
Валяй,— отмахнулся Клыч,— а теперь, ребята, об судим вчерашние события... Такого дела, как убийство Клембовских, у нас, можно сказать, и не было, кроме, пожалуй, случая на хуторе Веселом. Но как ни верти, а за последние три месяца таких нещадных убийств уже два. Кто докладывает?
Селезнев, уже усевшийся за свой стол, поднялся.
—Лежали они три дня. Соседи Шварцы слышали, что наверху ходят, двигают мебель. Но Клембовский принимал на дому, поэтому они к шуму наверху привыкли. Обнаружила трупы дочь. Учится в Москве в медицинском. Приехала и подняла тревогу. Все четверо: Клембовский, жена, кухарка и дворник убиты ударом ломика или обухом...
Дочь допрошена?— спросил Клыч.
Допрошена,— ответил Селезнев,— буржуйская барышня. Сквозь зубы с нами говорит. Не верит рабоче-крестьянскому угрозыску.
Что унесено из квартиры? :
Она говорит, что только верхняя одежда и ковры.
Клембовский состояние имел?
В банке есть вклады, но чтоб он дома хранил большие деньги, едва ли.
— Добавишь, Потапыч?— поглядел на старика Клыч.
Потапыч встал.
—Характер ранений точно такой, как в случае па хуторе Веселом. И еще одно важное добавление. Кухарка изнасилована. В точности так, как на хуторе были перед убийством изнасилованы все женщины. Следов особенных преступники не оставили. Но все же в кладовке обнаружил я полный отпечаток мужских туфель. Это туфли «шимми»— с узким носком. Их носят модники и франты. Размер говорит о принадлежности их рослому мужчине.—Работаем так,— подумав, сказал Клыч,— по делу Клембовских ответственный Селезнев. Помогает ему Климом. Вчера я Брагина прижал, он слегка поддался. Иран, его не будем, да и не за что. Можно только чайную прикрыть, но это, считаю, не мера. А пока Гонтарь поедет к Брагину и продолжит вчерашнюю беседу. Надо вытянуть из него все, что знает. А ты, Климов,— закончил Клыч,— давай-ка пошерсти нашего крестника Афоню да промерь, кстати, как там он... Опять недавно с блатными его мидели.Климом подошел к цирку. Толпа здесь не убывала ни днем, пи вечером. На всех афишных тумбах города ядовито-красные аршинные буквы кричали: ФРАНЦУЗСКАЯ БОРЬБА. ЧЕМПИОНАТ НА ГЛАЗАХ ПУБЛИКИ. ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК! РАЙНЕР ПРОТИВ СМИРНОВА. КОЖЕМЯКИН ПРОТИВ ПОБЕДИТЕЛЯ. ПРИОБРЕТАЙТЕ БИЛЕТЫ! БЕСПОДОБНОЕ ЗРЕЛИЩЕ! ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК.
Вторую педелю людские скопища штурмовали деревянне круглое здание с высоким куполом. Барышники и перекупщики наживались больше, чем на ипподроме.
От цирка надо было пройти через местный кремль, а там и проходные механического завода. Афоня несколько месяцев назад попался на деле с убийством. Сам он стоял на стреме и думать не думал, в какую его втянут историю. Дружки клятвенно заверили его, что все будет чисто, без каких-либо «мокрых» дел. Они, возможно, и сами не предполагали застать в квартире, пустой по их сведениям, полупарализованного старика. В розыск позвонили из аптеки. В квартире дома напротив, обычно пустынной, царило странное ночное оживление.
Афоня мерз в подъезде и понял, что происходит, лишь когда железные лапы Гонтаря зажали ему рот. Дружков взяли прямо при упаковке вещей, рядом с трупом хозяина. На первом же допросе Афоня рассказал все, что знал, и дружки подтвердили, что этот среди них случайно. Клыч выхлопотал у суда смягчения срока наказания. Афоня отделался двумя годами условно. Потом его устроили на механический завод, и ребята из первой бригады следили за его дальнейшим поведением. Изредка он был нужен и по делу. Так, как Афоня, местную уголовную братию не знал никто в городе.
Двор завода, еще недавно заваленный металлическим хламом и щепьем, теперь сиял чистотой. Между приземистыми кубастыми зданиями цехов знобко покачивались тоненькие саженцы. Тяжело и низко гудели моторы, изредка их мычанье прорезал высокий высвист шлифовального станка.
Мимо Климова то и дело проносились чумазые парни и девчонки с тачками и носилками. От здания к зданию переходила группка людей, очевидно кто-то из заводоуправления. Климов только собрался подойти, решив выяснить у них про Яшку, как сам Фейгин вылетел из дверей сборочного и понесся по двору к заводоуправлению. Климов кинулся за ним.
Яшка!
Ну?— на бегу повернул к нему голову Яшка. Глаза у него сияли, вид был шалый.
Узнаешь?— на бегу кричал Климов.— Я из губро-зыска.
Климов! Знаю!— Яшка прибавил ходу.
Я насчет Афони!— кричал Климов, пытаясь выдерживать темп.
Плохие дела, браток!
Теперь оба они неслись, как кровные жеребцы на последнем кругу ипподрома.
—Подробно давай!— кричал Климов, отдуваясь.— Погоди!
Домчавшись до здания заводоуправления, Яшка кошкой взлетел на второй этаж. Климов остался ждать внизу. Через минуту они уже дружно неслись обратно.
Что Афоня?— кричал Климов.
Лодырь!— тяжело дышал Яшка, наддавая ходу.— Прогульщик! И с блатом не порвал.
Бросил работу?
К тому идет...
Погоди!— взмолился Климов, осаживая Яшку за локоть.— Объясни ты мне, что тут у вас такое происходит? Все как полоумные летают!
Пресс пускаем!— счастливо заорал Яшка и обхватил Климова за плечи.— Первый пресс! Своими руками собрали,— глаза его плавились от жгучей гордости,— сами пускаем! Понял, браток?