Выбрать главу
Потому что, по шпалам шагая, До небес достигает седьмых И в аду не сгорает нагая, Но не выдаст любимых своих, И без страха и без колебанья Она знала дороги свои: Может, в Лубнах, а может, в Любани, Может, в Люблине — сердце Любви.

· · · · ·

«Молчи. Не надо вспоминать. Смотри В глаза мои до самой до зари. Как много дней, как много лет подряд Ты с половцами бился, говорят, И падал на Дону, и вновь вставал На Перекоп и на Троянов вал, И крепко спал под каменным крестом На Бородинском поле. А потом Под Сталинградом, смертью смерть поправ, Поил коня у волжских переправ. И вся земля, вся русская земля — Леса, овраги, хлебные ноля, Проселки, избы, озими, стога, Студеных рек нагие берега,— Вся даль земная мчалась за тобой В иную даль, где шел бессмертный бой».

· · · · ·

Что печалишься, дочь Ярослава? Что журишься, дружина моя? Иль печаль твоя — вечная слава Всем погибшим за други своя?
И она обняла его плечи, Смотрит в очи, не прячет лица… Нет конца, нет конца этой встрече, Да и в песне не надо конца…

А. М. РЕМИЗОВ

О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ МУРОМСКИХ

Муром город в русской земле, на Оке. Левый высокий берег. И как плыть из Болгар с Волги, издалека в глаза белыми цветами земляники, из сини леса, церкви. На воеводской горе каменный белый собор Рождества Богородицы, за городом женский монастырь Воздвижение. Городом управлял муромский князь Павел. К его жене Ольге прилетает огненный летучий Змей.

I

Как это случилось, Ольге не в разум. Помнит, что задремала, блеск прорезал ее мутный сон, она очнулась, и в глазах кольцом жарко вьется и крылом к ней — горячо обнял, и она видит белые крылья и что с лица он Павел.

Всем нечувством она чует и говорит себе: «не Павел», но ей не страшно. И это не во сне — не мечта: на ней его след и губы влажны. А когда он ее покинет, она не приберется — так и заснет, не помня себя. День — ожидание ночи. Но откуда такая тоска? Или любить и боль неразрывны? Или это проклятие всякого сметь?

А вот и среди дня: она узнала его но шуршу крыльев и как обрадовалась. И весь день он ее томил. И с этих пор всякий день он с ней.

Видит ли его кто, как она его видела, или для них он другой — Павел?

Он заметил, слуги, когда он сидит с ней, потупясь отходят или глядят не глядя: мужу все позволено, но когда на людях, это как в метро в сос соседа.

И у всех на глазах с каждым днем она тает.

Постельничий докладывает князю:

— С княгиней неладно: день ото дня, как вешний снег…

Павел ответил:

— Кормите вдоволь.

Павел зверолов: поле милее дому. Простые люди живут тесно, а князья — из горницы в горницу дверей не найдешь: муж у себя, жена на своей половине, муж входит к жене, когда ему любо, а жена ни на шаг.

На отлете птиц он вспомнил о своей голосистой и нежданный показался в горнице Ольги. Ужас обуял ее при виде мужа. И, как на духу, она во всем призналась. Слово ее, потрескивая, горело: ветка любви и горькая ветвь измены.

Павел смутился: огненный Змей, известно, прилетает ко вдовам, но к мужней жене не слыхать было.

— И давно это?

— На Красную Горку.

И он вспоминает: в последний раз он был у нее на Святой, стало быть, после.

— И вы это делаете?

Она вскинула глаза — чиста! — и виновато потупилась.

— Да ведь это большой грех.

И на слово «грех» она вздрогнула от клокота ответных слов — и голос пропал.

— Надо принять меры, — сказал он не своим голосом, глухо и без слов грозно, так — что рука поднялась, но не ударила.

Досадуя, вышел.

Не звери и птицы, которые звери рыскали и птицы порхали в его охотничьих мыслях, огненный Змей кольчатый шуршал белыми крыльями.

«С чего бы?» — и ему жалко: плохо кончит. Зверю от рогатины не уйти, и на птиц есть силки, но чем возьмешь Змея? И он видит ее и Змея, и все в нем кричит зверем: как ты могла допустить себя до такого? — но себя он ни в чем не винит: он зверолов, свалит медведя.

* * *

В Муроме ходил беспризорный, звали его Ласка — Алексеем. Таким представится Нестерову Радонежский отрок в березовом лесу под свежей веткой: руки крепко сжаты, в глазах лазурь, подымется с земли и улетит. Ласка глядит сквозь лазурь из души, ровно б у него глубже еще глаза, а скажет, большому не в сказ — такое ростет среди лесов на русской земле. Мимо не пройдешь, не окликнув: «Ласка!» А какие он сказывал сказки, и откуда слова берутся! про зверей, о птицах лесовое, скрытое от глаз, и о чудесах и знамениях, о звездах. Летом — лес; зима — Воздвиженские монашки присматривают. Бывал и в кремле на княжеском дворе: Ольга любила слушать, как он рассказывает, от него она знает о Змее — огненный, летучий. Змей, бумажные крылья — чудесная сказка.

Павел встретил Ласку в лесу.

«Божий человек, — подумал Павел, — спрошу о жене».

— Надо ей на волю, — сказал Ласка, — она у тебя в темнице. Ты ее возьми с собой.

— Не в обычай, — сказал Павел, — да ей и дома не на что жаловаться: сад у ней и пруд, бобры и лебеди.

— Воли нет.

— А что ты знаешь о огненном Змее?

— Огненный Змей летит на тоску. Белые крылья, зеленые у Дракона и сам, как листья, зеленый. Егорий Храбрый его на иконах в брюхо копьем проткнул.

— А на огненного — где его смерть?

— Откуда мне знать! Пускай сам скажет.

Прямо с охоты, не заходя к себе, Павел незаметно в горницу к Ольге.

Она сидела, расставив ноги, и улыбалась, а глаза наполнялись слезами. И вдруг, увидев Павла, поднялась, дрожа.

Павел посмотрел на нее гадливо.

— Перестань, слушай. С этим надо покончить. Дойдет до людей, ославят: жена путается со Змеем. Один человек мне сказал, огненный Змей не Дракон, копьем в брюхо не пырнешь, а сам он тебе скажет, откуда ждать ему свою смерть. Слышишь. Ты подластишься к нему и выпытай: от чего тебе смерть приключится?

Она слушала, озираясь: она искала глазами другого Павла, которого не боится.

— Большой грех. И я за тебя отвечаю перед богом.

— Я спрошу, — говорит она безразлично, и черные кольца катятся из ее глаз.

* * *

На другой день канун Рождества Богородицы — муромский престольный праздник. Ко всенощной он ей не велел, а пошел один в Собор. Он думал о ней с омерзением и нетерпеливо ждал ответ. Он видел ее, как она ластится, выпытывая, — и закрывал глаза, передыхая, и потом тупо молился, прося защиты: он ни в чем не виновен. И наутро, отстояв обедню, не мог утерпеть и сейчас же к Ольге. После огненной ночи — и это под такой праздник! — она крепко спала. Грубо растолкал. Она таращила глаза, перекатывая белками: верить или обозналась — который Павел?

— Что он сказал?

Она поняла и, по-птичьи раздирая рот — слова бились на языке, но не складывались, мучая.

— Что он сказал? — повторил Павел.

И она, закусив губы, ответила нутром, раздельно приглушенным, не своим, посторонним голосом, рифмуя:

— Смерть — моя —

от Петрова плеча, Агрикова меча.

Павел вышел гордо: он знает тайну смерти — но что значит «Агрик» — Агриков меч? — он не знает. И имя Агрик вкогтилось в его змеиную мысль, притушив кольчатый огонь летучего Змея.

* * *

О Агрике жила память в Муроме.

Старожильцы, памятуя, сказали: «Знаем, помним, за сто лет от отцов слышно: проходил из Новгорода к Мурому Агрик и брат его Рюрик». А о мече — который карлик Котопа сковал меч, точно не сказали, уверяя на Крапиву. А Крапива ничего не помнит.

Другие вспоминали Илью, свой — муромский, богатырскую заставу — на заставе, помнится, среди русских богатырей, стояли два брата — Агриканы — оба кривые: один глядит по сю, другой по ту.