Пограничный наряд шагает всё дальше и дальше. Вот он миновал учебную полосу с крутой лесенкой и канатом над страховочной сеткой, вот спустился поближе к воде и зашагал по песчаной отмели. Она гладко вылизана волнами, и единственные следы, которые чётко отпечатались на ней, — это следы Жекиных резиновых сапог. Дик понюхал их и понял, что здесь прошёл свой человек.
Двадцать минут
Жека не смотрит ни на поблёскивающий, как зеркало, океан, ни на зелёные в красных цветах сопки. Только немного задержался на берегу и выпустил на волю краба. Тот обрадовался, пополз к воде, и его подхватило набежавшей волной. Пусть живёт в море-океане и рассказывает своим детям, как побывал в гостях у Жеки. Жека представляет себе, как маленькие крабята собрались в кружок и слушают рассказ Жекиного краба. Послушали, а потом стали играть друг с дружкой. А вот Жеке играть не с кем. На острове, где он живёт, ребят больше нету.
На заставе сейчас тихо. Дежурный Алёша и повар Гена заняты. Жека нехотя идёт домой. Мама возится на кухне. Жека снимает свои резиновые сапоги, куртку, лыжные брюки и забирается на тахту. В комнате тихо, только по радио что-то рассказывает женский голос. Некоторое время Жека прислушивается и узнаёт, как в одном из совхозов кормят коров. Дальше слушать ничуть не интересно. Слез Жека с тахты и пошёл на кухню. Мама обед готовит.
— Скучаешь, сынок? Ничего, скоро детская передача начнётся.
— А когда — скоро?
— Через двадцать минут.
«Двадцать минут», — думает Жека и никак не может понять, много это или мало. Считать-то он умеет: не только до двадцати, до ста — и то может сосчитать. А вот двадцать минут — кто его знает, сколько это. Иногда и час, и два пролетят — не заметишь. Например, когда показывают кино или когда старшина Костя учит солдат преодолевать учебную полосу. Жека обычно стоит неподалёку и смотрит. Нет, не просто смотрит, каждый раз, как кто-нибудь из его друзей подбегает к лесенке, Жека не может спокойно стоять на месте. Он прыгает, размахивает руками и дышит быстро-быстро, словно сам бежит вверх по лесенке, перебирается по канату, мчится по шатким мосткам. Он то шепчет: «Давай, давай!», то огорчённо вскрикивает: «Ой!» В это время, даже если пора обедать или ужинать, мама не зовёт его. Выйдет, глянет и опять уйдёт домой. А вот сидеть и ждать двадцать минут очень долго. Жека уже и об одном успел подумать, и о другом. Вспомнил почему-то, как когда-то зимой, во время бурана, засыпало снегом их дом до самой крыши.
Жека проснулся, как обычно, а в комнате темно. Он подумал, что ещё ночь, и удивился, что мама топит печку.
«Ты почему ночью топишь?» — спросил он, а мама засмеялась и сказала:
«Ночь теперь уже в Москву ушла, а у нас давно день».
«А почему темно?» — не поверил Жека.
И тогда мама сказала:
«Ты в окошко посмотри…»
Жека посмотрел, а окошка нету. Верней, вот оно, на своём обычном месте посередине стены, и стёкла в рамах есть. А за ними ничего не видно. Жека вскочил с постели, подбежал к окошку и только тогда понял, что снаружи окошко всё завалено снегом.
«И двери завалило — не открыть, — сказала мама. — Буран всю ночь бушевал. И провода порвало — электрический и телефонный».
«Как же мы теперь выйдем?» — забеспокоился Жека.
«Папа что-нибудь придумает, — сказала мама. — Умывайся и садись завтракать».
А где отец, Жека даже спрашивать не стал. Конечно, на заставе.
И правда, они с мамой только сели завтракать, как зазвонил телефон. Жека первым схватил трубку и услышал голос отца:
«Ну, как вы там?»
«Папа, у нас ещё ночь! — закричал Жека. — Нас снегом завалило».
«Вижу», — сказал отец.
«А что ты видишь?» — спросил Жека.
«Трубу, — ответил отец, — а из трубы дым идёт. Значит, мама оладушки печёт».
«Уже испекла! — опять закричал Жека. — Вкусные!»
Почему-то он всё время кричал, наверное, боялся, что телефонный провод вот-вот опять оборвётся. Но отец сказал:
«Передай маме, чтобы не беспокоилась. Ребята уже откапывают вас. — И добавил: — Ты уж, сынок, там о маме позаботься».
«Позабочусь!» — закричал Жека.