Всадники в киргизских шапках то и дело попадались мне навстречу, ехали они с косами. Они и создавали эти стога. Все со мной здоровались и удивлялись, я же их фотографировал.
Спускаясь ниже, я заметил другие изделия человеческих рук — это были ульи. Около одной пасеки стоял трактор с прицепом, сидели мужики, поедая арбуз. Пригласили и меня разделить с ними трапезу.
Бакыт и Фархад, так звали пчеловодов, жили в долине, в большом селе Гульча, а в горах снимали комнату в домике, появлялись здесь время от времени и присматривали за пчёлами. Осенью же свозили все ульи вниз, в долину, где пчёлы и зимовали, а весной опять возвращали их в горы.
Пчеловоды рассказали мне о жизни пчёл. Я в детстве интересовался насекомыми, хотел даже стать энтомологом (изучателем насекомых), а потом утратил весь интерес к ним. И вот пчеловоды мне рассказали, и я вновь узнал, что пчёлы бывают трёх видов: рабочие, трутни и матки. Обычные пчёлы, которых мы обычно видим, — это рабочие пчёлы, что летают за мёдом, живут они всего 30 дней, из которых только последние 15 дней жизни летают за мёдом, а крылья у них постепенно изнашиваются. И вот примерно на 30-й день жизни пчела вылетает из улья, «заправляется» у цветка, но взлететь уже не может и вскоре погибает. А вот матка живёт до пяти лет, она живёт в улье и откладывает по 70.000 яиц, и даже больше, в первый и второй год, бывает что и на третий. Когда матка зарождается, она первые 20 дней живёт в улье, а потом вылетает из улья, и за ней гонятся пять-шесть-восемь трутней (самцов). Самый удачливый догоняет матку, совокупляется с ней на лету и погибает. А матка возвращается в улей и всю жизнь там живёт и откладывает яйца.
Ещё интересно, что пчёлы могут сами вырастить из личинки рабочую пчелу, матку или трутня, смотря какая надобность имеется в улье. То есть если матка постарела, они могут вывести новую матку. Пчёлы болеют всеми болезнями, как люди: например, у них бывает понос, и тогда ульи в маленьких зеленоватых точках поноса; а лечат их антибиотиками, такими же, как людей лечат, разводят их с водой и сахаром и угощают пчёл. Если же пчёл не лечить, они могут перезаражать друг друга всякими инфекциями и перестанут делать мёд или вымрут вовсе.
Зимой мёд не порождается, а только летом, поэтому пчеловоды говорят, что они кормят пчёл девять месяцев в году, а пчёлы их — только три месяца. Однако, если хорошо знать всю науку пчеловодства, то можно добывать много мёда и для собственного потребления, и на продажу. В горных сёлах почти все продают мёд, и стоит он здесь всего 60 сом (40 рублей) за килограмм, а в Бишкеке — вдвое дороже.
Такие сведения мне рассказали пчеловоды, а параллельно очень вкусно меня накормили. В чае вместо сахара у них был мёд, но такой — «технический», не на продажу, в котором, как в янтаре, замуровались тушки попавших туда пчёл. Кладя в чай, пчёл надо выковыривать.
Я решил сфотографировать хозяев вместе с ульями, и достиг успеха, но при этом пострадал: несколько пчёл забрались ко мне в одежду и успели меня укусить. Утешал себя тем, что укусы имеют лечебное воздействие.
Хотя хозяева собрались вечером ехать к себе домой, в Гульчу, и приглашали меня к себе, — но я решил ещё некоторое расстояние пройти пешком, чтобы больше увидеть и сфотографировать. Поблагодарив пчеловодов, пошёл. Вскоре покосы и пасеки кончились и начались обычные горные киргизские сёла, даже с маленькими мечетями. Прошёл дальше, одно или два села, и тут меня зазвали в гости. Хозяином дома был старик 70-ти лет, по имени Токтомоллат, а местность называлась Кеньджилга.
Старик сообщил мне подробности из своей биографии. Родился он в этом же селе. В 1951-52 годах, ещё при Сталине, он пошёл в армию и служил в Караганде, где выучил русский язык. Потом в течение сорока лет он был чабаном, пас в горах колхозный скот, а в 1991 году вышел на пенсию, в связи с ликвидацией колхозного скота и колхозов вообще. Детей у него было десять человек. По местному обычаю, старшие сыновья должны, как вырастут, построить себе сами дома, а младший сын остаётся с отцом, помогает ему и после его смерти наследует жилище. Вот и жил он с женой-старушкой (не знающей русского языка), с младшим сыном и с внуками. Большое хозяйство содержало здесь огороды, пастбища и скотину; недавно (похвастался хозяин) они с сыном ездили в Бишкек и приобрели «Волгу» (не самую новую) за 120 тысяч сом (2500 долларов). Было в доме и электричество.
Интересно, что дед оказался особо соблюдающим мусульманином, носил бороду и совершал все положенные молитвы, а для омовения был у него специальный металлический чайник-кувшин, вероятно ещё дореволюционного производства.
Так что с большим удовольствием я остался у деда, сфотографировал его с внуками и даже потом выслал ему фотографию — не знаю, дошла ли.
16 августа, вторник. Милиционер-деньгопрос
Утром рано я покинул гостеприимную семью Аджимоллатовых и направился в сторону Гульчи. Уже наблюдалось движение машин — народ ехал в райцентр по делам и на работу. Меня подвезли. Вскоре я оказался на окраине большого села, это и была Гульча, растянутая километров на пять вдоль речки и улицы Ленина. Накрапывал дождь. В центре посёлка проходящие скучающие милиционеры проверили мой паспорт. Вреда не причинили.
Хмурый киргиз, работник придорожной лавки, зазвал меня на чай и попытался споить меня водкой. Я сообщил ему о вреде пьянства. Потом отделился от человека, ставшего пьяным и назойливо дружелюбным, и вышел на трассу в то самое место, где 6 лет назад мы стояли с Митей Фёдоровым, едучи в Таджикистан впервые.
Тот же самый указатель — «Сары-Таш 104 км, Мургаб 337, Хорог 648 км»: я его уже фотографировал шесть лет назад и щёлкнул ещё раз. Хорошо бы дотянуть сегодня хотя бы до Мургаба! Там я ещё никогда не был.
Подобрали меня быстро: милицейская машина, трое следователей, ехали из самого Бишкека в район пика Ленина, чтобы составить протокол о несчастном случае, произошедшем с неким поляком. Как с этими поляками обычно бывает (о чём регулярно пишет газета «Вольный ветер»), он пошёл в одиночку на пик Ленина и умер. Подробности пока были неизвестны.
По дороге заехали в придорожный ресторан и сытно поели. Я предложил заплатить, но следователи отказались: «да ладно уж, в другой раз» и заплатили за обед сами. А на перевалах перед Сары-Ташом они купили ещё и кумыса и угощали им меня и себя. Подъехали к Сары-Ташу, там развилка: прямо — на Мургаб и Хорог, направо — на Дорот-Коргон и пик Ленина. Дождь закончился, выглянуло солнце из-за облаков и осветило заснеженных великанов Памира: пик Ленина и проч.
Расстались — и вот удивление! Милицейская машина оказалась деньгопросной! За 100 км, в которой я проехал в ней, с меня причиталось 100 сом ($2). Я, конечно, заплатил, мысленно удивляясь, так как они на меня по дороге и в ресторане потратили больше! Вероятно, это старинный киргизский обычай брать деньги за подвоз, который пустил корни в некоторых водителях. Чудеса!
И ведь раньше, 6 лет назад, мы с Митей Ф. ехали до Сары-Таша, и тоже нас подвезли киргизы на легковушке, оказавшиеся деньгопросами! Тогда в машине было уже шестеро, мы стали седьмым и восьмым пассажирами, впихнулись плотно и забыли предупредить о своей сущности; по приезде пришлось нам расплачиваться: подарили водителю бутылку-«торпеду» с сахаром, т. к. с деньгами тогда у нас было не густо.
Итак, милиционеры укатили на запад, а я подошёл к посту ГАИ. Пост являл собой настоящий врытый в землю бетонный дзот, глухой стеной обращённый ко «вражескому» Таджикистану; вход — лестница в подземлелье — был с киргизской стороны. Из дзота торчала труба и шёл дымок. Дорогу перегораживал шлагбаум; водители подъезжали, стопились, заходили в дзот, что-то там отстёгивали или показывали, гаишник выходил и поднимал шлагбаум — счастливого пути!
На часах было 13:00. У поста уже отирались, чего-то ожидая, две машины. Одна из них — грузовичок ЗИЛ — уже содержала автостопщика, немца, по имени Клаус. Было ему лет пятьдесят. Он с нетерпением ожидал покорить высоты Памирского тракта. Хорошо он подготовился: два рюкзака, сумка, в паспорте — визы Киргизии и Таджикистана и ксерокопия «пропуска» на Памирский тракт, которая обошлась ему аж в 40 долларов — делал он его через турфирму, и та прислала ему пропуск по Е-майлу. Как скоро узналось на таможне — на карманные и транспортные расходы немец взял полторы тысячи евро наличностью; остальные деньги у него были в Трэвел-чеках и на карточке. Ехал Клаус до первой таджикистанской деревни, расположенной на озере Каракуль: 100 км отсюда.