мороза (было 27 градусов) и, разыскав аварийную радиостанцию, попытались связаться с
лагерем, до которого было километра три. Но, увы, лагерь молчал.
Положение наше было отчаянным. Мороз крепчал, поднялся пронизывающий ветер.
Чтобы не заморозить раненых, втащили их в самолет и закрыли оленьими шкурами.
Решили подождать еще два часа. А потом одному из нас следовало отправиться искать
лагерь, из которого, конечно, при взлете в темноте падение самолета не было видно. Но
мы знали, что там уже большое беспокойство, так как радиосвязь после взлета
прекратилась.
Прошло два часа. Определив направление по звездам, я стал готовиться к выходу. Но тут
со стороны лагеря замелькали лучи фонарей и из-за гряды торосов к нам подбежала
группа людей во главе с Сомовым. Тяжело дыша, весь заиндевевший, увидя нас у
разбитого самолета, Мих-Мих крикнул:
— Живы! Как же мы напугались! Ну, ничего! Сейчас будете в лагере. Как только вы не
вышли на связь, я тотчас вызвал самолет Титлова.
Уложив на захваченные нарты Водопьянова и Коровина, мы двинулись к лагерю. Эти 3
километра пути по гребням торосов показались мне адом. Падая и проваливаясь в
глубокие расселины, заполненные снегом, мы еле плелись. Если бы не Сомов и его
коллеги, мы бы никогда не прошли этот жуткий путь сквозь шевелящийся в ломке лед.
Ныли ушибы и раны. Мороз жег лицо нестерпимым пламенем, а сами мы под меховой,
тяжелой одеждой были мокрыми от пота. В особо непроходимых местах Сомов тащил
стонущего Водопьянова бережно, буквально на себе, и находил еще время и силы для
теплых слов пострадавшим.
Через 3 часа мы были в лагере. Водопьянову и Коровину промыли и забинтовали раны и
уложили их в теплой палатке. Было трогательно видеть, как заботится Мих-Мих. Сколько
сочувствия и боли было в его глазах».
В составе участников дрейфа не было поначалу ни врача, ни повара. Готовили на камбузе
по очереди, и все считали это куда более тяжелым делом, чем вырубание ледяных
«кабанчиков» или разравнивание аэродрома. Летопись станции СП-2 изобилует
комическими эпизодами во время этих злосчастных дежурств. Один, желая сварить кашу,
насыпал полную кастрюлю крупы и, залив ее водой, долго выкладывал в миски ползущую
из кастрюли вверх кипящую крупяную массу. Другой сварил кусок оленьего мяса вместе с
деревянной биркой. Но товарищи предпочитали не придираться друг к другу, надеясь на
снисходительность в момент их собственного дежурства.
На первый взгляд врач никому не был нужен. Но ведь и неожиданности бывают — с
человеком всякое может случиться. Даже с начальником. У Сомова заболел зуб. Врач на
льдине уже был, но, увы, не дантист. В вахтенном журнале 1 ноября записано, что Сомов
отбыл на мыс Шмидта. Там все друг друга знали, и поэтому появление Сомова не
осталось незамеченным. Однако дантист, в кабинет которого вошел рослый человек в
меховых штанах и кожаной куртке, не задал никаких лишних вопросов л карточки
заполнять не стал. Удалил больной зуб и проводил пациента глубокомысленным взглядом.
Тот вышел, придерживая платок у щеки, и словно растворился в воздухе.
После шести месяцев пребывания на льдине группа сотрудников отбыла в Ленинград —
часть исследований сокращалась. С Сомовым остались Гудкович, Дмитриев, Курко,
Комаров, Никитин, Петров, Щетинин и Яковлев. К ним присоединились прилетевшие
новые товарищи — геофизик Миляев и доктор Волович.
На одном из самолетов на несколько часов прибыл Алексей Федорович Трешников. Был
он помоложе Сомова, и Михаил Михайлович даже в пору антарктических экспедиций
называл его в своих записках просто Алексеем. Судьба их в некоторой степени связала
вместе: вначале к дрейфу готовились две станции, СП-2 и СП-3, начальником которой был
назначен Трешников. Одновременная работа двух таких станций дала бы свой
дополнительный эффект. Но планы изменились, экспедиция Трешникова попала на лед
несколько позже, в паре со станцией СП-4, которой руководил Евгений Иванович Толст и
ков.
В кармане А. Ф. Трешникова лежало для Сомова два письма. Одно он отдал сразу, другое,
подумав, не отдал совсем. В этом письме сообщалось о смерти отца. Товарищеское
сочувствие подсказывало: тут и так тяжело. Печальную весть узнает попозже, когда будет
дома, в кругу семьи.
Доктор Волович начал с того, что вступил в обязанности повара. Те, кто остался
дрейфовать дальше, сошлись в единодушном мнении о Воловиче как о пополнении
чрезвычайно ценном. Неунывающий, брызжущий юмором человек, он сочинял стихи,
любил музыку и если не находил себе применения по основной специальности, то все же
психотерапией не пренебрегал. Вторая половина дрейфа пришлась на полярную ночь, на
тяжелое, холоднющее время. А люди не могли не устать и за первые полгода.
Человеку нужна разрядка. В этом полярникам помогал веселый молодой пес Ропак,
которого летчики привезли вместе с упряжкой и подарили Сомову, как оказалось, в день
его рождения. Канаки шутил, что Ропака прислали вместо запчасти. Пес стал общим
любимцем, и люди, разлученные с теплым родным домом, отводили с ним душу. Пес
мужал у них на глазах, он оказался умным и, как полагал Сомов, даже самолюбивым.
Вскоре на льдине появилась и подруга Ропака, собачонка Майна, принесшая в положенное
время четверых милых щенков. Она умудрилась дать им жизнь при пятидесятиградусном
холоде. И люди, перегруженные в те дни срочной перебазировкой лагеря, нашли все-таки
время и устроили для семьи Ропака теплый домишко. Сам Михаил Михайлович
привязался к Ропаку столь сильно, что взял его к себе домой в Ленинград. Правда, через
полгода Сомов убедился, что в городе такому псу жить невмоготу, и отдал его полярным
летчикам, летевшим в Арктику. Но расставание с четвероногим другом оставило в душе
человека свою болезненную зарубку. Позднее Сомов написал и опубликовал в журнале
«Север» небольшую документальную повесть «Ропак».
Столовались в кают-компании, большой палатке, которую научились основательно
обогревать и где за столом размещались все члены экспедиции. Там проходили и собрания,
выпускалась стенгазета.
В новогодний праздник тон задал «веселый доктор», он же — кок, он же —
неподражаемый солист. Готовя очередной борщ и жаря очередные антрекоты из
мороженого мяса, Воловин ненароком стал напевать утесовскую «Прекрасную маркизу»...
Так пришло вдохновение.
...Представим их себе, сидящих 31 декабря 1950 года в кают-компании на льдине в центре
Ледовитого океана. Тепло, все в свитерах, в уголке гудит паяльная лампа, которую Сомов
особенно часто применял для дополнительного обогрева.
После оглашения поздравительных телеграмм с Большой земли, короткой речи парторга
Макара Макаровича Никитина и различных тостов поднялся Волович. В его руках была
гитара. Начиналась неофициальная часть.
— Алло, алло, Мих-Мих, какие вести?
От вас давно известий нет,
Главсевморпуть душою с вами вместе,
Мы ждем — радируйте ответ.
— Все хорошо, тепло и безопасно,
Работа вмеру нелегка,
Вся наша жизнь идет почти прекрасно,
За исключеньем пустяка:
Случилось маленькое горе,
Чехол спалили на моторе,
А в остальном на льдине в океане
Все хорошо, все хорошо!
Присутствующие весело смеются. Лиха беда начало!
— Алло, алло! Но как движок зимою
Работать будет без чехла?
Радируйте подробной докладною,
Потеря как произошла?
Ай да доктор! Только недавно прибыл, а уже все знает...
...И что чехол, не в нем терзанье,
Сгорел движок до основанья...
А в остальном на льдине в океане
Все хорошо, все хорошо!