Почему он, Прохоров, теперь здесь? Почему? Болит голова. Он давал пускать себе в жилы жгучие, кипящие препараты, отравляя тело'ртутью, все напрасно...
Поручик провел рукой по затылку. Там — мозги, каменистые, тяжелые. От затылка камни — поручик ясно чувствует отдельные удары — ударяют в лоб, выдавливают глаза из орбит.
Шестьсот шесть... девятьсот четырнадцать... Ему, Прохорову, двадцать три года... Жаль... Еще мог бы пожить.
Девятьсот четырнадцать — тысяча девятьсот четырнадцатый год...
Странно — совпадает.
Рота плетется, вялая, размякшая. Гремят котелки, ударяясь о приклады винтовок, и Прохорову кажется, что по тропе, позвякивая бубенчиками, бредет усталое стадо.
— А если из нас кто живым в плен попадет?
— Известное дело — пытать будут. Пятки на огне жечь будут.
— Тогда уж лучше застрелиться.
— Ты думаешь?
Никто не хочет быть трусом. Но челюсти сводит какое-то особое возбуждение, от которого набегает во рту тошнотворная слюна.
Выстрела Прохоров не слышал. Почувствовал только удар в грудь, от которого закачался в седле и, потеряв равновесие, упал. Падая, видел: ломался с треском лес, бурно падал на него, душил...
После выстрела, выбившего поручика из седла, позади затрещал пулемет. Ехавшие сзади обозники с криком врезались в роту, разметав ее, как вихрь листья.
— Красные!
Обезумевшие люди метались по дороге, пока один за другим не попадали на землю...
Первые выстрелы еще были редкими. Стрельба возрастала вместе с паникой. Вскоре стреляли все, втянув голову в плечи, припав плотнее к земле, — патрон за патроном. Пулеметы работали без остановки, рвались гранаты, разбрасывая осколки над метальщиками. .. И трудно было понять — стреляет ли невидимый противник или это свои пули резко свистят над стреляющими.
Лес — еще недавно тихий — шумел, словно огромный кипящий котел.
Выстрелы отдавались в лесу. Десятки отголосков, слившись вместе, катились по верхушкам в оглушительном концерте. И все-таки в этом концерте каждый выстрел был слышен отдельно — твердый, как удар молотка о железный болт... Казалось, в лес налетели сотни дятлов и звонко стучали твердыми клювами по стволам деревьев.
Лежавшим вдоль дороги казалось: каждое дерево, каждый куст — смерть, ужас. У людей глаза как у испуганной лошади, которой камень кажется живым.
Никандров, усталый, задыхающийся, ползал между стрелявшими. Рыжая борода на кирпично-красном лице казалась поблекшей. Голос от крика охрип.
— Черти! Целиться надо! Целиться! По одному патрону! Залп! Черти, слышите? Залп!
Залпа не получалось.
Не помогали и такие убедительные средства, как пинок ногой. Никандров, ползая между стреляющими, пылал гневом.
Выстрелы смолкли один за другим только тогда, когда патроны совершенно иссякли.
Никандрову удалось наконец водворить кое-какой порядок в роте, и лес снова стоял вокруг жутко тихий. Люди, припав к земле, слышали только быстрый взволнованный стук крови в висках.
Минуты ползли медленно, как улитки.
— Надо беречь патроны. Они притаились здесь где-нибудь, говорил Никандров, — эту хитрость я хорошо знаю. Когда под Варшавой немцы окружили наш батальон, так же было. Сразу смолкла стрельба немцев. Как ножом отрезало. Мы думали, немцы отступили. А только попробовали подняться — целый ад... Так до вечера и пролежали. Голову боялись поднять с земли. Вот и теперь так. Ведь немец помогает красным. Мы окружены!
Лес, притаившись, следил за людьми, точно зверь, готовый к прыжку.
Прохоров лежал на дороге навзничь, широко разметав руки. Над ртом, вокруг которого черным пятном застыла кровь, отчего рот казался широко открытым, точно поручик кричал что-то, над белками широко открытых глаз вились мухи и комары в веселой жужжащей пляске.
— Ой!.. Больно!.. Кровь! вскрикнул кто-то, катаясь в конвульсии, как подстреленный заяц. — Ой! Умираю!
— Федя ранен!
— Федя умирает!
— Фельдшера скорей, фельдшера!
— Замолчите, черти, — шипел Никандров, — воткните ему дуло в зубы, пусть сосет и не орет!
Кричавший замолк: тихо стонал сквозь стиснутые зубы... Оказалось, что ранение не тяжелое: пуля попала в мякоть руки.
...Тишина была такая, что слышно было, как капает с деревьев смола.
— Сдавайтесь! — закричал кто-то из лесу.
— Сдавайтесь! — откликнулся лес.
— Ну? — Никандров посмотрел вокруг злыми вопрошающими глазами. — Будем сражаться или?..
— Патронов у нас мало, — робко отозвался кто-то.
— Знать бы, что оставят в живых...
Лес, тихий, выжидающий, теснился вокруг дороги. Раздался выстрел. Один из гимназистов подпрыгнул кверху, упал без стона, свернувшись комочком (привык, должно быть, дома так спать).
— Петров?
— Петров убит.
Тишина...
— Сдавайтесь! — кричало из лесу.
Никандров, опираясь на руки, поднял голову.
— Кто ты таков?
.— Свистун... Сдавайтесь!
— Какие условия?
— Сдайте оружие. Выдайте офицеров. Сами можете идти.
— Офицеров нет... Есть только фельдфебель...
— Фельдфебель может идти.
— Перекрестись, что не врешь!
Лес с минуту молчал (вероятно, улыбался). Никандров снова припал к земле.
— Хорошо... Перекрестился...
— Дай пять минут на обсуждение.
— Даю пять минут.
Какие могут быть возражения против сдачи? Патронов мало. Горсточка людей не может пробиться обратно из лесу. Надо сдаваться, чтобы напрасно не проливать кровь.
Снова прогремел выстрел. Пуля на этот раз ударилась в пень недалеко от Никандрова.
— Жду ответа! — кричало из лесу.
— Условия принимаем! Сдаемся!
— Выстроить роту на дороге! Оружие сложить в два* дцати шагах от правого фланга! Понял? Двадцать шагов направо.
— Понял.
— Полчаса.
— Будет сделано.
Лес снова затих.
Никандров сорвал с плеч погоны, с груди кресты. Заботливо завязал их в платочек, спрятал в карман брюк.
— Снимите погоны. Красные их ненавидят.
Рота была выстроена. Никандров отсчитал двадцать шагов — оказалось, рядом с Прохоровым.
— Оружие сюда!
Гимназисты один за другим бросали винтовки, боясь взглянуть на потемневшее, вспухшее, усеянное насекомыми лицо.
К винтовкам присоединились три легких и два тяжелых пулемета.
— Мы готовы.
— Я иду. Не шевелись!
Сто пятнадцать пар глаз уставились в лес. Ждали чего-то сверхъестественного, необычного, но вышел — человек. Под незастегнутым пиджаком синяя — такая привычная, такая обыкновенная — рубаха. Подошел к Никандрову, остановился, поймал неспокойные, бегающие глаза Ни-кандрова.
— Ты фельдфебель?
У пришедшего в глазах такой покой, что Никандров, вытянувшись, приложил руку к фуражке.
— Так точно, ваше...
— Не надо! Напрасно я тебя, сволочь, пощадил!
Отошел, сел на груду оружия. Сто пятнадцать пар глаз