Затаив дыхание, Шевчук достал таблетку, засунул, поставив на ребро, чтобы увеличить площадь излучения, в намеченное место, бросил в сумку обе половинки контейнера и быстро вышел из кабинета. Замкнул, положил на место ключ. Спустился к себе. Вздрагивающими руками свинтил цилиндр, положил в сумку. Сунул туда же несколько рукописей. Вышел, сел в промерзшую машину, стоявшую во дворе, завел двигатель и поехал домой.
Глава 3.
Пашкевич со Стрижаком медленно ехали по городу, заваленному снегом. За несколько часов намело больше, чем за весь месяц, — метель разыгралась не на шутку. Вдоль проспекта Скорины, сопровождаемые колоннами самосвалов, ползли снегоуборочные машины, сгребали, перемешивали снег железными лапами, быстро наполняли кузова. За стеклами машины, подсвеченное уличными фонарями, металось белое месиво.
Разговор с Шевчуком выбил Пашкевича из благодушного настроения, владевшего им весь нынешний день. Все ясно — Володя окончательно зарвался, от него надо избавляться. И чем скорее, тем лучше, пока он всех не перетянул на свою сторону. Уволить? Слишком много шума, ненужных разговоров. Не очень хочется, но, пожалуй, решение придется принимать радикальное.
— Давно не было такого сумасшедшего ноября, — сказал Стрижак, вытянув шею и вглядываясь в рубиновые фонари идущих впереди машин. — Если к субботе не растает, хорошо бы выбраться за город, походить на лыжах.
— Поедем на дачу, там и походим, — согласился Пашкевич. — А заодно и в баньке попаримся. — Выключил что-то бормотавший приемник. — Слушай, Виктор, у меня возникли проблемы с Шевчуком. Не поможешь их решить?
От неожиданности Стрижак резко нажал на тормоз.
— Что значит — решить? Замочить, что ли?
— Можно сказать и так, — поморщился Пашкевич, не любивший этого словечка.
— Но ведь вы... Вы же как родные братья.
— Брат мой — враг мой. Так сложилось. Он сам виноват.
Стрижак сбил на затылок ушанку, вытер рукавом вспотевший лоб.
— Нет, Андрей Иванович, тут я вам не помощник.
— Почему?
Стрижак плавно затормозил у красного светофора.
— Есть такой анекдот. У верблюда спросили: почему ты колючки жрешь, а вату нет? Ведь она такая мягкая, пушистая... Знаете, что он ответил?
— Интересно.
— Не хочу, — ответил верблюд.
— Пятьдесят штук зелени.
— А хоть сто — ответ отрицательный.
— Но почему? — настаивал Пашкевич, удивленный такой несговорчивостью.
— Длинная история... Я был совсем пацаненком, года три-четыре, когда он приехал к нам в Озерище, в районную газету. Моя мать работала там машинисткой. Шалава была, земля ей пухом, та еще! Я понимаю — наверное, грех так о матери, особенно когда ее уже давно на свете нету, но... Я отца не знаю, с каким приблудой она меня нагуляла, так никогда и не призналась. Мужики у нас дома сменялись, как часовые на посту, и все, как на заказ — пьянь и рвань... Такая уж она была везучая. Пили, жрали, лупили ее смертным боем. И мне доставалось. Со всех сторон. Я ведь всем был помеха, только под ногами путался. — Виктор переключил рычаг передач. — Когда Шевчук приехал, она ему комнату сдала. Он один и к ней, и ко мне относился по-человечески. Больше года я ему, можно сказать, вместо сына был. Потом он на Рите женился — она у нас зубным врачом работала, и в Минск переехал. Он мне костюм спортивный купил, и ботинки, и пожарную машинку — первую в моей жизни игрушку, и книжки с картинками. На рыбалку с собой брал, в кино, в баню. Раньше мать в женскую таскала. Я ведь уже все понимал, стыдно до ужаса. А тут мужики — со своими пацанятами, и я с Владимиром Васильевичем...
— А Шевчук тебя узнал?
— Что вы, — усмехнулся Виктор. — Больше двадцати лет прошло. У меня и фамилия другая, после смерти матери тетка усыновила, свою дала. Правда, когда я у вас появился, он вроде что-то вспомнил. Глаза мои разноцветные, наверное, есть у меня такая особая примета. Все допытывался, не из Озерища ли я, редакцию вспоминал, мамашу мою. Я сказал, что вообще о таком городке не слышал. И вы не проболтайтесь. Не надо это ни ему, ни мне. Ну, а что касается остального... Вы его можете выгнать, если не сработались, дело ваше. Но учтите: пока я жив, с его головы и волос не упадет.