— И оба гулял?
— Да, а что тут такого?
— Не, меня б задрало. Я бы лучше по клубам прошелся, по барам…
Официантка ставит на стол графин, показывает на пустую тарелку.
— Можно забрать?
— Да, забирайте. И принесите еще нам порцию крылышек, — говорит Миха.
Из киоска «Гриль» идет запах жареной курицы. Таксисты-частники топчутся у своих машин. Светится желтая «М» «Макдоналдса». Вывеска салона «Евросеть» моргает синим.
Девушка в белой короткой юбке переминается с ноги на ногу. На ее загорелые ноги смотрит парень в расстегнутой рубахе.
Под навесом остановки сидят два тинэйджера в черных майках «Кипелов». У одного — магнитофон. Он нажимает кнопку. Играет металлическая хрень: «Ария» или «Кипелов», я не разбираюсь.
Я подхожу к тинэйджерам.
— Я извиняюсь, ребята, а можно сделать потише?
Тинэйджеры глядят на меня. У одного — тонкие усики над губой и прыщи с белыми гнойниками, второй — смуглый, похож на Киану Ривза. Разглядывая меня — пьяного, невысокого, худого — парни решают: дернуться или нет. Преимущество в силе — у них, но вокруг много народу. Вдруг кто-то вступится за меня? Тогда можно вернуться домой без «мафона» и с разбитыми мордами. Тинэйджеры выбирают мирный вариант.
— Ну, у нас вообще-то негромко, — гнусавит прыщавый.
Второй молча убирает звук.
— Спасибо, ребята. А можно задать вам один вопрос?
— Задавайте.
Меня редко называют на «вы» — только преподы в институте.
— Вы эту музыку слушаете потому, что вам нравится? Или потому, что друзья ее слушают? Не в обиду, мне интересно…
— В общем, нравится, — отвечает прыщавый.
Подъезжает семьдесят первый троллейбус. Чуваки заходят в заднюю дверь, я — в среднюю, прохожу вперед и сажусь перед кабиной водителя. Троллейбус трогается. Мимо окон движется зелень и серый забор. На задней площадке металлисты врубают музыку громко. Тупой пафосный голос поет:
Интересно, можно ли петь этот бред всерьез? Наверно, нельзя. Тогда чем это лучше, чем песни про «зайку» и прочая попсовая муть?
Мама сидит на кухне, пьет чай. Работает радио — «Эхо Москвы». Она всегда слушает «Эхо». Раньше, до Америки, я слушал «Наше радио», а теперь не слушаю никакое — только кассеты и диски.
Я говорю:
— Привет.
Мама поворачивается.
— Привет. Как дела?
— Так, нормально. Встретились с Михой, выпили пива. А у тебя?
— Как всегда — ничего хорошего. Что может быть хорошего на работе? Скорей бы пенсия…
— Ты это серьезно?
— Серьезнее некуда.
Скрипучий голос по радио говорит:
— …Угроза распада России реальна, хоть многие в это и не верят. Я готов привести аргументы и убедительно доказать, что в течение нескольких лет Сибирь и Дальний Восток совершенно беспрепятственно отделятся…
— Кто это говорит? — спрашиваю я.
— Не знаю. Какой-то эксперт.
— Бред какой-то он гонит.
— Ну, почему бред? Я не в первый раз это слышу уже.
— Ну и я не в первый. Пусть хоть сто человек повторят — все равно, это бред.
— Не надо быть таким категоричным.
— Хорошо. Не буду.
Я подхожу к маме, наклоняюсь. Она целует меня в щеку.
— От тебя пахнет спиртным.
— Я и говорю — выпили с Михой пива.
Синяя «семерка» отца тормозит. Я открываю заднюю дверь, сажусь рядом с Верой, говорю:
— Привет.
Вера молча кивает. Отец говорит:
— Привет, Саня. Как поживаешь?
— Нормально. Лето еще не кончилось, погода хорошая…
— Да, последние, наверно, теплые деньки в этом году…
У Веры — новая прическа: волосы пострижены очень коротко, а сзади, чуть ниже макушки, оставлена прядь — она покрашена в синий цвет.
— Чем сейчас занимаешься? — спрашивает отец. — Я имею в виду, на каникулах?
— Ничем, можно сказать. Отдыхаю. Беру уроки гитары.
— Решил заняться музыкой?
— Ну, не очень серьезно, но… Почему бы не попробовать?
— Да, когда тебе двадцать один, надо пробовать все. Не отказываться ни от чего, а то будет поздно… Я это понял, когда мне уже было тридцать. Многое упустил в своей жизни…
Машина выезжает на кольцевую. Мелькают рекламные щиты, большие магазины.
Вера слушает свой mp3-плеер, не обращая внимания на нас. Я рассматриваю отца. Много седых волос, перхоть на воротнике джинсовки, глубокие морщины на шее. Ему сорок шесть, на пять лет старше мамы. После развода с мамой — мне тогда было семь лет — он долго пытался кого-то найти. Жил по нескольку месяцев с разными женщинами. Четыре года назад он женился на Вериной матери — Алле.
Отец закрывает ворота дачи. Вера ключом отпирает дом, мы заходим. Внутренность дачи набита всякой восточной дребеденью — китайскими фонариками, амулетами, фэн-шуи, картинками. Около года назад у Аллы съехала крыша на почве восточной философии. Раз в несколько месяцев она уезжает на какие-то семинары, время от времени приводит домой стремных персонажей, которые живут у них по нескольку дней или даже недель. Отец вяло пытается с этим бороться, а Вера реагирует спокойно.
Я и Вера идем на речку. Отец остался полоть помидоры. Вера не работает на участке из принципа, а меня он никогда не просит. Алла появляется на даче нечасто — все свободное время отдает своему увлечению.
Навстречу нам — два чувака лет по двадцать, тащат третьего, пьяного. Все трое рассматривают Веру — она в кедах и черном коротком платье. Вера не реагирует.
Я говорю:
— Как тебе моя идея — собрать группу и играть панк-рок?
Вера молчит.
— Ты же барабанила в какой-то команде… Может, остались контакты… Мне нужно собирать состав.
— Это было три года назад. Группа называлась «Отец народов». Но мы разосрались, причем очень сильно. И никаких координат не осталось.
— Ну, может, еще кого знаешь…
— Только электронщиков и диджеев. С панками и говно-рокерами я вообще не общаюсь. А зачем тебе это надо?
— Чтобы не давать объявление, а так…
— Нет, не это. Зачем тебе музыка, панк? Ведь это все — лажа. Пусть «тины» в это играют. Какой может быть панк в две тысячи четвертом году?
— А почему нет? В Америке его — сколько хочешь.
— Мало ли, что в Америке? Сам знаешь, здесь не Америка.
— Ну и что? Хочу собрать группу — и все.
— Валяй, мое дело объяснить тебе ситуацию. Ты уже, как бы, старый. Двадцать два года почти, а нигде еще не играл. Группы собирают в пятнадцать, в шестнадцать лет.
— Ну и пусть.
Мы выходим на берег озера. У машин тусуются компании. Пищат дети. Гавкает чья-то собака. Вера стягивает через голову платье.
Я познакомился с Верой после десятого класса, летом. Отец уже жил с Аллой, а поженились они той же осенью. Вера старше меня на два года. Поступала в ГИТИС, провалилась, закончила филфак МГУ, работала в клубах официанткой, в книжном магазине продавцом, занималась фотографией — несколько снимков попали на выставку.
В первый же вечер мы трахнулись. Вера решила, что это прикольно: трахнуться со сводным братом, а я не возражал. Сразу же после секса она объяснила мне жестко, что такого у нас больше не будет, что это был «символический акт». В следующий раз она угостила меня ЛСД. Мы на двоих съели «марку».
Это был выходной, отец с Аллой торчали на даче. Вера разрезала «марку» маникюрными ножницами, дала мне половину и сказала положить ее под язык и ждать, пока растворится. Моя половинка растворилась минут через пять. У Веры была с кем-то встреча, и мы сели в автобус, чтобы ехать к метро. Я не чувствовал ничего, только легкое отупение и заторможенность. Пассажиры смотрели на нас как-то странно — как на пьяных или шизанутых.