В научной пушкинистике мы не найдем ни «зерна», ни «растения». Стремление к объективности и достоверности там, где они решительно противопоказаны, обкрадывают исследователей. Хроника и версия не могут быть объективны, поскольку одна вынуждена привлекать откровенно сомнительные материалы, а другая - отвергать вполне правдоподобные. Объективной могла бы быть лишь вся «матрешка», гармоническое целое - полное собрание фигур. Но кто ее соберет? Тут возникает трудность иного порядка!
Положим, маленькую фигуру легко отличить. Она литая, точеная из целого куска дерева. Ее не разломить. Без нее сувенир теряет завершенность, а, значит, и смысл. С остальными фигурами намного сложнее: все они в отсутствии большей, могут исполнять ее роль. Только немногие посвященные будут знать, что комплект неполный. Но и им не суждено успокоиться - «матрешка» под названием «прошлое» все время обрастает новыми слоями. Вот и получается, что объективность, если и существует, скрывается во множестве различных суждений и свидетельств, устремленных к самой невероятной полноте. Вывод неутешительный, но он позволяет говорить о методе, который мог бы послужить истине, не претендуя на овладение ею. Поэтому и мы начнем движение к сердцевине дуэльной истории с обозрения самой обширной хроники тех печальных событий. И в конце этого пути придем к версии, которая своей неожиданностью и оригинальностью не уступит самым смелым фантазиям и будет столь же спорной и уязвимой, как многие ее предшественницы, как зерно на ладони.
Перед вызовом.
Начнем традиционно, как это принято в большинстве исследований. В среду 4 ноября в 9-м часу утра Пушкин получил по почте анонимное письмо. Начнем и тут же остановимся. Время и способ доставки - догадка ученых. Сам же поэт писал спустя две недели Бенкендорфу: «Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены». И ни слова о том, в котором часу и каким образом это произошло!
Утро в дворянской культуре – понятие растяжимое. Пушкин мог получить пасквиль и в 9 часов – время разноса утренней почты – и далеко за полдень. Исследователи полагают, что письмо пришло почтой, поскольку все остальные копии пасквиля были разосланы тем же способом. Но почта только входила в обыкновение, и многие, в том числе Пушкин, охотнее пользовались услугами посыльных. К тому же, из трех анонимок, упомянутых поэтом, две точно пришли не по почте. Их доставили друзья. Прояснить положение мог бы почтовый конверт пасквиля, адресованного непосредственно Пушкину, но он то, как раз, и не сохранился.
Полагают, что Пушкин в приступе поэтической ярости уничтожил его. Такой поворот событий устраивает исследователей, но маловероятен по существу. Поэт собирался проводить расследование, а конверт являлся важным вещественным доказательством вины Геккернов. И вот он бесследно исчез, и о нем даже никто не вспоминает. А не мешало бы!
Если принять во внимание характер пасквильной шутки, эффект, на который она была рассчитана, возникает законный вопрос – а надо ли было шутникам пересылать пасквиль самому Пушкину? Вспомним, что игра, принявшая к тому времени вид модного развлечения венской и петербургской молодежи, подчинялась определенным правилам. Тетушка Соллогуба, А.И.Васильчикова, передавая письмо племяннику, весьма красноречиво описала суть мистификации:
Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью: Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?[5].
Вот ведь задача! Шутникам важно было, чтобы «дипломом рогоносца» передал жертве знакомый человек. Тогда какой смысл посылать пасквиль отдельным письмом? Между тем Пушкин говорит о трех экземплярах анонимки, полученных в то утро, хотя определенно известно лишь о двух, переданных ему Хитрово и Соллогубом. Откуда же взялся третий и куда исчез? И был ли вообще? Хотелось бы верить Пушкину, но его свидетельство туманно, да и само письмо к Бенкендорфу[6] с обвинением Геккернов - написанное и не отосланное, противоречивое, странное, в конце концов, разорванное - настораживает. Мы верим Пушкину и, кажется, напрасно – ведь он писал не для широкой публики и читательского доверия.
Начнем иначе: в среду 4 ноября около 9 часов друзья Пушкина, члены «карамзинского кружка» - Вяземские, Карамзины, Хитрово-Фикельмон, Соллогуб (через тетушку А. И. Васильчикову), братья Россеты и М.Ю.Виельгорский[7] получили по почте, если верить князю Вяземскому, копии одного анонимного пасквиля[8]:
Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий Капитул под председательством высокопочтенного Великого Магистра Ордена, е<го> п<ревосходительства> Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем Великого Магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь: граф И. Борх (ориг. по-фр.).
Соллогуб, уже однажды пострадавший от светской болтовни, едва не приведшей к дуэли с поэтом, решил не искушать судьбу и передать письмо в нераспечатанном виде. Он отправился к Пушкину, нисколько не подозревая о содержании пасквиля. Поэт принял его в своем кабинете, вскрыл конверт и тут же сообщил ему:
Я уже знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елизаветы Михайловны Хитровой; это мерзость против жены моей…[9].
Поэт, избегая подробностей, мог и не говорить, что еще раньше получил анонимку по почте. Хотя с чего бы это? Куда проще сказать! А что если письмо от дочери Кутузова, действительно, пришло первым, и Пушкин говорил правду – ту правду, которая в последствии чем-то его не устроила.
Послание Хитрово состояло из небольшой записки и нераспечатанного конверта с анонимным пасквилем. Не связанные между собой, оба документа по духу напоминали друг друга. В своем письме подруга Пушкина слегка мистифицировала, представляя себя блестящей покровительницей муз и гонимых поэтов:
Я только что узнала, что цензурой пропущена статья, направленная против вашего стихотворения, дорогой друг (речь шла о «Полководце» - А.Л.). Особа, написавшая ее, разъярена на меня и ни за что не хотела показать ее, ни взять её обратно. Меня не перестают терзать за вашу элегию - я настоящая мученица, дорогой Пушкин; но я вас люблю за это еще больше и верю в ваше восхищение нашим героем и в вашу симпатию ко мне! [10]
Особая изюминка заключалась в подписи - «Элиза Хитрова урожденная княжна Кутузова-Смоленская». Между тем, она «не только не родилась, но никогда и не была княжной Смоленской»[11]. Отца ее возвели в княжеское достоинство, когда Елизавета Михайловна успела уже побывать графиней Тизенгаузен и была г-жой Хитрово. Но автором упомянутой статьи был ее родственник Л.И.Голенищев-Кутузов, и подруге поэта хотелось подчеркнуть, что хоть она и Кутузова, но совсем другая – отпрыск народного любимца.