Александр Поповский
Повесть о хлорелле
В воскресные и праздничные дни семья профессора Самсона Даниловича Свиридова в полном составе садилась за стол. Ровно в три часа каждый занимал свое место, и всякие разговоры прекращались. Опоздавший к обеду терял право на свою долю пирога с кремом и выслушивал неприятную проповедь. Строгие правила никого не хвалили, даже самого профессора. Случалось и ему оставаться без пирога.
В июньский воскресный день 1954 года — день рождения профессора, хоть все давно уже собрались и стрелки часов приближались к четырем, обеда еще не подавали. Ждали старого друга, любимца семьи, врача Арона Вульфовича Каминского. Пять лет его не было в городе, и впервые после приезда он собирался навестить друзей. «Папашу Каминского» здесь все любили, но из-за него опаздывали с обедом, и каждый считал своим долгом отпустить что-то едкое по адресу неаккуратных людей. Петр Самсонович Свиридов, сын профессора, подражая манерам Каминского, рассказывал, как «милый панаша» преподавал ему правила хорошего тона — не надвигать шапку на глаза, но закидывать ее назад, ходить прямо, не сгибаясь и не пошатываясь, не держать руки в карманах…
У Петра Самсоновича мягкий и тихий голос, он говорит спокойно, с явным расчетом позабавить окружающих и никого при этом не задеть. Дочь профессора Юлия, не скрывая своего недовольства опозданием гостя, с преувеличенной серьезностью добавляет:
— И еще: не есть слишком много и быстро, не наклоняться над тарелкой, не сопеть, не садиться боком, не втыкать нож в масло, не держать вилку обратной стороной…
В ее звонком мелодичном голосе нет той мягкости, которая отличает голос брата. Исполненная радости, готовом прорваться по всякому поводу, она словно любуется своей несдержанностью. Виновник ее счастливого состояния — молодой человек в черном костюме, высокий, худой, с темными подстриженными усиками и рано редеющими волосами, сидит рядом и, смущенно поглядывая на нее, комкает салфетку. Высокая черноглазая девушка, удивительно похожая на мать, не делает тайны из своих чувств. Она звонко смеется, словно вознаграждает себя за предстоящее молчание за обедом.
Особенно становится шумно, когда молодой Свиридов бережно вытягивает из кармана носовой платок и, скорчив кислую гримасу, усердно прижимает его к темени. Все узнают манеру Арона Вульфовича выражать изумление и удовольствие. Он делает это с безыскусственным юмором и простодушием.
Профессор укоризненно пожимает плечами, обводит домочадцев недовольным взглядом и решительно отодвигает стул.
— Послушаешь вас и подумаешь, что речь идет о каком-то чудаке, не очень умном, заурядном человеке, а ведь Арон — умница, человек большой души и глубокой образованности. Он превосходный гомеопат, тонкий экспериментатор и опытный диагност. Его теория механизма сердца сделала бы честь любой знаменитости. И все это им разработано в случайных условиях, на ходу. Своей лаборатории у него никогда не было… Не вижу повода для насмешек, не вижу, — несколько раз повторил он, — не одобряю.
— Но ты не будешь отрицать, что он очень потешный, — возразила дочь, поглядывая то на отца, то на мать. — Мне было уже шестнадцать лет, я кончила среднюю школу, а он с самым серьезным видом читал мне сказки Андерсена. Остановится во время чтения на забавном месте и удивляется, что я не смеюсь.
Все должны с ней согласиться, что серьезные люди так не поступают. Слов нет, Арон Вульфович премилый человек, но изрядный чудак. В ее темных глазах сверкает озорство, и губы складываются в ироническую улыбку. «Ничего не поделаешь, — говорила эта улыбка, — от правды никуда не уйдешь».
— Не стоит об этом при нем вспоминать, — заметила мать, Анна Ильинична, — он обидится. Чему удивляться, ведь он тебя на руках носил. Привык к тебе и не заметил, что ты выросла.
Мать погладила голову дочери и добавила:
— Мне тоже не очень верится, что ты уже большая, так и хочется тебе уши надрать… А есть за что, — многозначительно протянула она, и лицо ее сразу стало строгим.
Когда стенные часы пробили четыре, хозяйка дома уловила умоляющий взгляд сына — напоминание, что время уходит и нора садиться за стол. Она ответила ему сочувственным кивком головы и повторила, что до прихода гостя обед не будет подан.
— Я прошу всех, — продолжал в наступившей тишине звучать ее сдержанный голос, — особенно тебя, Петр, избегать упоминаний о его покойной жене. Из короткого разговора по телефону я поняла, что ему сейчас так же тяжело, как пять лет назад. Никаких шуток над затянувшимся вдовством, никаких легкомысленных намеков. Эта касается и тебя, Юлия, — с внушительной интонацией продолжала она. — Ты как-то позволила себе в письмо сватать ему своих подруг и шутила над его постоянством. Обиженный, он после этого долго нам не писал… Тебя, Самсон, прошу, — несколько мягче, но с тем же серьезным выражением лица сказала она мужу, — не забывать, что он очень несчастен. Скитание из города в город но принесло ему радости…