— Кадри, извини, что я тебе мешаю, но не будешь ли ты так добра и не отнесешь ли, не сделаешь ли, не подашь ли, не положишь ли, не принесешь ли, не сбегаешь ли и т. д. и т. д. и т. д...
Нередко сотни таких крошечных, незначительных и сверхвежливых просьб настолько вплотную следовали одна за другой, что мне приходилось самой выбирать самую важную из них. а остальные выполнять в порядке их неотложности. Я не могла рисковать невыполнением какого-нибудь из ее поручений потому, что у мачехи была исключительная память и тогда мне пришлось бы смотреть в ее большие удивленные глаза и выслушивать такие замечания: «Я считала нормальным, что ты сама понимаешь, насколько...» или что-нибудь в этом роде. Я старалась по возможности угадать, что именно моя мачеха считает совершенно нормальным, и иногда мне это даже удавалось.
Однако как бы я ни торопилась, времени у меня все равно не хватало, особенно на школьные дела.
Бывало, например, только прибегу из булочной, а меня уже посылают за уксусом или мне приходится быть такой любезной и забегать к одной из ее приятельниц сообщить о примерке, и я чувствовала себя, как китайские воробьи, которых заставляли все время летать и не давали ни секунды отдохнуть, пока они, измученные усталостью, замертво не падали на землю. Такого намерения у моей мачехи по отношению ко мне, конечно, не было. Совсем наоборот. Она просто хотела пробудить меня к жизни, чтобы, как она постоянно уверяла отца, я не была таким «засушенным в книге цветком, из которого выжаты все соки».
Вот мне и вводили эти когда-то выжатые соки, причем так усердно, что в результате получилось что-то похожее на отравление.
Если случалось, что мачеха бывала недовольна мною, она никогда не говорила этого мне, а только отцу и обычно тихо и по секрету, так что я узнавала об этом всегда задним числом, из папиных слов.
Но однажды я случайно услышала их разговор, сыгравший в моей дальнейшей жизни решающую роль.
Однажды ночью меня разбудил взволнованный шепот мачехи. «С ней это совершенно невозможно. Она такая скрытная и угрюмая девочка и к тому же очень упрямая. Она просто терпеть меня не может — ив этом все дело».
Даже спросонья я сразу поняла, кто это скрытное и угрюмое существо.
— Гина, ну что ты фантазируешь! Как ты можешь такое говорить. Наоборот, у нее очень верное, любящее сердце. Я же тебе рассказывал, как самоотверженно и трогательно она ухаживала за бабушкой. Не всякий взрослый справился бы с этим, а ведь она почти ребенок. Будь немного снисходительнее и постарайся ее понять. Смерть бабушки потрясла ее. А теперь эта новая совершенно необычная для нее обстановка. Наберись терпения. Дай ей освоиться. Вот увидишь, скоро она станет прежней, и вы прекрасно поладите.
Так говорил обо мне папа. Но на мачеху его слова подействовали не так, как на меня, и я услышала ее торопливый, еще более раздраженный шепот:
— Знаю, знаю! Все та же старая песня. Наберись терпенья. Дай время. Уж я ли не была терпелива, я ли не давала времени? Разве я не все сделала, чтобы помочь ей преодолеть все это? Но она просто не хочет. Это злость, упрямство, месть, поверь мне. Разве я не одела ее, как куклу? Что, по-твоему, еще нужно девушке? А она? Подаришь ей новое платье, она наденет его с таким видом, словно я сшила ей посконную рубаху и среди зимы послала в лес за земляникой. Ну скажи, в чем моя вина?
— Гина, Гиночка, кто же тебя в чем-нибудь обвиняет, — как ребенка, уговаривал ее отец.
— Не хватает еще, чтобы ты стал меня обвинять, — шепот мачехи становился все громче и громче. Я слышала, как отец попросил ее говорить тише. Голоса смолкли, а затем опять послышался шепот, но настолько тихий, что я могла расслышать только свое имя.
И вдруг мачеха заговорила громче:
— И для нее это самое лучшее.
— Но ведь у нее здесь друзья, одноклассники. Я по себе знаю, как трудно привыкать к новым людям, — возразил отец.
Меня словно обдало жаром. Сердце сжалось в предчувствии беды.
— Какое это имеет значение? Друзья? А там у нее их не будет? Как я поняла из ее разговоров, несколько лет назад она их сменила, и очень успешно. В молодости человек привыкает к новой обстановке гораздо быстрее, чем старые люди, а иногда такая перемена идет только на пользу. И я убеждена, что ей особенно. Сейчас, по-моему, это самый лучший выход, поверь мне. У тебя явно превратное представление о школе-интернате. А я о ней слышала немало отзывов, и только хороших.
— Пойми же, я не имею ничего против школ-интернатов вообще, но это не для Кадри. Как ты не понимаешь таких простых вещей. Ты сама только что утверждала, что она не может привыкнуть к тебе и тут же настаиваешь на том, что в школе она сможет быстро освоиться. Ей нужна материнская забота и ласка, то, чего ей не хватает в жизни.
Мачеха не дала отцу договорить:
— Не смеши меня. Что за диво эта твоя Кадри. В конце концов, ведь это не какой-то там детдом. На каникулы, естественно, она сможет приезжать домой. Тогда, может быть, научится ценить дом. И откуда у тебя в этом вопросе такая близорукость! Я этого от тебя просто не ожидала. А я? Разве я желаю ей зла? Можешь ли ты меня упрекнуть в том, что я когда-нибудь, хоть в чем-нибудь пожелала ей зла? Знаешь, что я тебе скажу; если бы мне самой пришлось снова пойти в школу, я обязательно выбрала бы школу-интернат. В наше время это единственно разумная возможность привыкнуть заниматься...
На этот раз отец не дал мачехе договорить:
— Оставим этот спор. Он ни к чему не приведет. Разве что к ссоре. Оставим школу-интернат в покое. Несомненно, это единственно правильный тип школы будущего, но в данном случае дело совсем не в этом. Все было сделано так, как ты хотела. Моим единственным условием была Кадри. Помнишь, тогда мы обо всем договорились. Ты была согласна. Почему ты теперь изменила свое отношение?
— Теперь, теперь! — в голосе мачехи появились плаксивые нотки, — теперь обстоятельства изменились, а такую строптивую девчонку я не могла себе даже представить. Ты видишь только ее ранимую душу — а я что, не человек? Мое сердце может выдержать такую обстановку? Ты считаешь, что у меня нет нервов, не так ли? Другие мужчины в такое время оберегают своих жен, а ты вместо этого нянчишься и носишься со взрослой девицей, как с ребенком.
— А когда в доме появится малыш? Как ты себе это представляешь? Хорошо, я уж не говорю о том, что здесь будет очень тесно. Я говорю о том, что у твоей доченьки разовьется новый комплекс. Сейчас она ревнует ко мне, а тогда будет тем более ревновать к нашему малышу. Я предвижу это совершенно ясно. Надо смотреть на вещи прямо и надо думать о будущем.
У меня бешено колотилось сердце, и в памяти мелькнули слова бабушки:
— Кто подслушивает, у того колет сердце.
Ой, как колет! Так больно, что хочется стонать. Не могла я, что ли и этой ночью спать как убитая, ведь это и предполагали отец и мачеха. А тут вдруг меня разбудил шепот. Этого только недоставало! Лучше бы я ничего этого не узнала! Я заставляла себя лежать тихо и даже дышать, как во сне. Хотя от всей души хотела только одного — вскочить и. совсем убежать отсюда. Только прочь! Подальше!
А почему? Потому, что меня хотели прогнать по-. дальше отсюда, а я совсем не хотела этого. Не хотела потерять и ту крошечную частицу дома, которая до сих пор у меня все-таки была. Этого я боялась больше всего, и теперь это пришло. Ужаснее всего, что я начинала понимать: мачеха тоже была во многом права.
Я в самом деле гадкая, неблагодарная девчонка и, может быть, у меня и правда есть какие-то «комплексы», или как там мачеха говорила.
Но ведь и у гадких, неблагодарных девчонок есть слезы, и на следующий вечер, когда мачехи и отца не было дома, я лила их на крышку старинного бабушкиного сундука так отчаянно, что мой маленький сказочный гномик, старый добрый домовой, который жил еще в бабушкины дни, окончательно утонул в этих слезах.
Чем же еще объяснить, что с тех пор мне никак не удавалось заслужить похвалу мачехи. Именно теперь, когда я этого действительно добивалась, мачеха стала хмуриться. Казалось, тем больше, чем сильнее я старалась ей угодить. Безусловно, со своей точки зрения она была права, раз она видела меня такой, как говорила отцу, но она хмурилась не только при мне, но и с отцом.