Выбрать главу

Продолжаюсь, как могу, а как хочется, уже не получается. Взрыв в маме. Лампы, как огромные свечи с больными канделябрами, бесконечно наваливаются, пролетают сквозь руки врачей в глаза, в живот, в матку и жарят, шевелятся там, шумят. Жесткая стена мышц под розоватой, кровяной вуалью кожи дыбится, выпихивает меня из меня. Огромные свечи кромсают темноту, лупят по спине, заставляют орать. Нехотя разворачиваются легкие, пузырятся у рта. Порванная мама сверху, и мне страшно поднять глаза на нее. Почему-то стыдно. И ей только двадцать. Мне двадцать один. У меня нет меня. У меня есть ты. Мы ждем сына, он появится потом, потом. Сейчас я снова верю в аиста. Мама только уже — нет. Она рассказала мне про это, а остальное забыла и запретила. Бедная моя, порванная мама. Почему-то стыдно. У меня — белое вино, серебряные подсвечники, фиолетовое белье и ласковые пальцы. У мамы — экономия. Врач порезался, перерезая пуповину.

Долгий кашель в моих бронхах, маминых истерзанных перепонках. Хилый ребенок. Болею куда-то не туда. Хожу не так, иначе улыбаюсь и молчу. Встречаюсь в подъездах, счастлива, как пес. Соседи сплетничают и возбуждаются. Пробегая по лестницам, пачкаю руки в плевках и ухмылках, дома, как обычно, нет воды. Почему-то маме стыдно перед людьми, и она оказывается после. От меня прячут дочек, а дочки рады, бегут навстречу, кокетничают из-за материнских подолов, глупыхи. Отец ввернул на лестничной площадке рентгеновскую лампочку. Я ношу бронежилет и нож на бедре. Мама охает и хватается за отца. Их тела перетекают плоть в плоть и становятся стенкой напротив. Колочу кулаками в нее. Багровая сильная влага пружинит и отталкивает. Мама говорит: «Родной, послушай…», — отец кладет руку на глобус ее живота, вздрагивает и засыпает.

Письмо на волю

Вечер. Вечер в камере-одиночке. Заключение было добровольным, никого не виню. Моя камера находится на четвертом этаже блочной девятиэтажки. Что? Адрес? Не помню. Но все равно — заходите в гости… Это же не настоящая тюрьма. То есть настоящая ровно настолько, насколько ты в нее веришь. За окном — дождь. Все есть, все есть… Тебя — нет. Но ты мне и не нужна. Зачем? Все равно сегодня последняя ночь моего заключения, потому что сегодня я в последний раз вспоминаю о твоем существовании. В руках сжата чашка теплого кофе — одна из уступок тебе. Ты любила холодный кофе, я — кипящий. Сошлись на жижице температуры парного молока. Ни вашим, ни нашим. У нас вся жизнь шла по этому принципу. Но сейчас вспоминается совсем другое… Я прихожу с работы, ты встречаешь меня на пороге, обнимаешь, целуешь. Потом отрываешься, внимательно смотришь на меня сумасшедшими серыми глазами и тихо говоришь: «Я тебя ненавижу».

С того дня прошло два месяца. Столько же продолжается мое заключение. Я сама себя на него осудила, сама вынесла приговор, сама приведу его в исполнение. «Вышка». За убийство.

Три-ба-да-ду-да

1.

 Мне было грустно, и потому я сказала ей: «Любви нет!» «Как нет? — она вскинула руки. — Любовь есть!» «Нет любви», — возразила я из чувства противоречия. Тогда она принялась доказывать, чертить на песке теоремы. И доказала, что любви, и в самом деле, нет. «Отчего же мы вместе? По какому закону», — спросила я. «Так теплее», — ответила она, сжимаясь у меня на плече. Я оглянулась и только тогда разглядела, что мы совсем одни. Вокруг только цветы и песок. Наверное, это был первый раз, когда мне захотелось стать стрекозой.

2.

Вчера исчезли женщины. Я проснулась около десяти, а женщин уже не было. нигде. На улицах встречались только мужчины. Они недоуменно приподнимали соломенные шляпы, приветствуя меня. И поворачивали голову вслед, реагируя на запах. А женщин не было. Ни одной. Сначала было страшно, потом — грустно. Через час все наладилось. Не было женщин, но это терпимо.