Вот и теперь мама Донзер сказала:
– Сесиль в ванне. За ней твой черед. Когда вы уляжетесь, я принесу вам наверх липовый чай. Садись же!
Мартина чинно уселась возле парикмахерши за обеденный стол. Мадам Донзер пухлыми бело-розовыми ручками, такими чистыми от постоянного полоскания в воде с шампунем, изящно листала модный журнал.
– Посмотри, – сказала она, – красиво… Хорошенький костюмчик. Тебе бы он пошел. – Она взглянула на Мартину: – Ты из своего платья выросла. Даже неприлично. Если в швах есть запас, надо выпустить,
– Это потому, что я его выстирала, оно село.
– А по-моему, скорее ты раздалась, доченька!
Появилась Сесиль в розовом пеньюаре и сама вся розовая, с голубыми глазами, точно такими, как у матери.
– Мартина, торопись, я жду тебя!
Стены покрыты белой эмалевой краской, пол выложен плитками, табурет из дутых металлических трубок… Невозможно передать блаженство, испытываемое Мартиной, когда она опускалась в горячую, опаловую от ароматических солей воду. По рукам, плечам, спине у нее от счастья пробегала дрожь. Она намыливала свои длинные, тонкие, гладкие ноги. Кожа у нее была золотистая, под ней угадывалась обильная здоровая кровь. Мартина была в том возрасте, когда очертания тела будущей женщины уже намечены, как в наброске, и хочется крикнуть его создателю: «Не трогай – испортишь!» Но тот продолжает свое дело и, как правило, губит прелестный набросок: с одной стороны переложит, с другой недоложит, даже скелет умудрится деформировать, и он теряет те линии, в которых таилось все очарование, – то голова велика, то шея коротка, колени узловаты, а плечи подняты до ушей… Не говоря уж о мягких частях тела, которые претерпевают иногда катастрофические изменения. В четырнадцать лет Мартина расцвела и была полна прелести: округлая, с очаровательными маленькими грудками, тонкими, но округлыми руками, стройной шеей… всего не перечислишь. Затылок у нее был прямым продолжением спины, казалось, будто Мартине трудно опустить голову, ее поднятый кверху подбородок и неподвижная голова напоминали о тех женщинах, что носят на голове, не расплескивая ни капли, кувшин, до краев полный водой. Она ходила, откинув плечи назад, высоко подняв голову, вскидывая длинные ноги, отчего юбка, казалось, кружилась вокруг ее стана. Если этот набросок оправдает в законченном виде ожидания, Мартина станет настоящей красавицей.
Эмаль ванны была гладкая, вода нежная-нежная, только что распечатанное мыло взбивалось перламутровой пеной. Губка розовая с голубым… Лампа под матовым абажуром мягко освещала все уголки ванной комнаты. Мартина внимательно осматривала каждую складочку своего тела, намыливая, натирая пемзой, щеткой, губкой, подстригая, где надо, ножницами. Мадам Донзер кричала ей снизу: «Мартина, ты сдерешь с себя кожу… хватит!» Банный халат, положенный на радиатор, был теплый, небесно-голубой, а у Сесили розовый. Мадам Донзер не скупилась на чистое белье: когда имеешь стиральную машину, не так уж важно – полотенцем больше или меньше. Косметики, мыла, духов также было вволю; представители фирм оставляли их мадам Донзер в любом количестве под видом образчиков.
Мартина, собрав свои черные волосы на макушке, спустилась по лестнице и подсела к Сесили на диван у камина. Волосы у Сесили тоже были собраны на макушке, только у нее они белокурые, тонкие, как у новорожденного ребенка. Подруги раскачивали голыми ногами и болтали без умолку. Они никогда не ссорились, ничто ни разу не омрачило их дружбы. Внезапно Мартина замолчала.
– Мама Донзер, – сказала она после паузы. – Ну и дура же я! Совсем забыла вам сказать, что ваша богородица чудотворная!
Мадам Донзер разливала липовый чай.
– Не городи чушь, Мартина, я этого не люблю.
– Честное слово, мама Донзер, честное слово. Она светится,
Мадам Донзер поставила чашки на поднос.
– Пора наверх – спать, – сказала она.
Две одинаковые кровати с наволочками, вышитыми руками Сесили – она была рукодельницей, – ждали подруг. Мадам Донзер взяла с них обещание, что они не будут, как обычно, болтать до полуночи. Нет, только выпьют чай. На этот раз они тут же погасили свет.
– Вот видишь! Видишь? – шептала Мартина.
Сесиль увидела: на ее ночном столике богородица, такая же, как и у Мартины, слабо светилась в темноте.
– Что же теперь делать? – взволнованно спросила Сесиль. – Не позвать ли маму?!
Она побежала босиком к двери.
– Мама! – крикнула она. – Иди сюда, посмотри!
Мадам Донзер поднялась к ним, все втроем вошли в темную комнату, на ночном столике у кровати Сесили что-то мерцало.
– Что тут у вас за чертовщина? – спросила мадам Донзер. – Нечего дрожать попусту, зажгите лучше свет.
При свете мерцание угасло – статуэтка богоматери стала розовой и нежно-голубой.
– Это фосфоресцирующие краски, – сказала мадам Донзер, – чего только не придумывают в наши дни! А вот таких дурех, как вы, редко встретишь! Я заведу «Ave Maria», ложитесь и спите.
Она погасила свет, закрыла дверь, светящаяся статуэтка пела тоненьким-тоненьким ангельским голоском, Мартина и Сесиль слушали, впившись глазами в мерцающую богоматерь.
– Я не люблю смотреть на светлячков вблизи, – сказала Мартина, – лучше, когда они светят издали – в траве… Тебе нравится слово фосфоресцирующий. Ты понимаешь, что оно значит?
– Ничего не значит, – ответила Сесиль, – так же и светлячки… я не знаю, почему они светятся.
– Фосфоресцирующая богоматерь… Фос-фо-рес-ци-ру-ю-щая… Чу-до-твор-на-я…
Они развлекались, повторяя: фос-фо-рес-ци-ру-ю-щая… Чу-до-твор-на-я… Потом заговорили о Даниеле. Сесиль была на год старше Мартины, а никакого Даниеля в ее жизни еще не было, зато она дружески разделяла все чувства Мартины. Даниель жил сейчас у отца и готовился к конкурсным экзаменам в версальскую Высшую школу садоводства – туда принимали без аттестата зрелости, но конкурсные экзамены были даже еще труднее, чем экзамены на аттестат зрелости: требовались специальные знания, которых ни в одном лицее не получишь. Бедняга Даниель, он принадлежал к обреченному поколению, на долю которого выпала война… Если бы не война, он ходил бы в лицей, но вместо этого он познал все тяготы войны… и теперь вступает в жизнь с большим запозданием, если иметь в виду его личную карьеру… Мартина слышала в кафе, как обо всем этом говорил такими же словами, облокотившись о цинковую стойку, полевой сторож. Мать послала ее туда за спичками, и Мартина торчала до тех пор, пока эта стерва Мари-Роз, сидящая за кассой, не спросила у нее: «Ты что, ночевать здесь собралась?…»
Подруги стали судить и рядить о том, что могло бы привести Даниеля в их деревню теперь, когда дядя его умер, а двоюродные братья, не только старший, но и два других, работают у отца Даниеля на его плантации роз. Возможно, Даниель появится летом на озере? Теперь там опять будут купаться, ведь немцев уже нет… Мартина, а с ней вместе и Сесиль возлагали большие надежды на купание. Прежде поговаривали, что Даниель живет с этой негодяйкой Катрин, женой фермера, но сейчас, после того как она переспала со всеми бошами, разве это мыслимо?… Девочки употребляли грубые выражения, не вполне понимая их смысл. Нет, Даниель не станет путаться с фермершей после бошей… Тогда и приезжать ему сюда незачем. Вот только, возможно, – купание… Значит, надо ждать лета или по крайней мере весны. И они болтали, болтали…
IV. Озарение
Мартина окончила школу, учительница пыталась уговорить ее продолжать занятия: если она пройдет дополнительный курс, у нее будет больше возможностей преуспеть в жизни. Но Мартина и слушать не хотела: раз мама Донзер не отказывается обучать ее, Мартина останется у нее и научится парикмахерскому ремеслу.
А если Мартина заберет себе что-нибудь в голову… тут ее уж не переубедишь. Она будет работать в парикмахерской, и матери нечего против этого возразить – все как у людей Мадам Донзер лично пошла к Мари и попросила отдать ей Мартину в обучение. Для начала девушка получит квартиру, стол и одежду, а там видно будет, все зависит от ее способностей. По воскресеньям она сможет навещать семью. Сидя за столом у Мари, мадам Донзер силилась проглотить специально для нее приготовленный кофе. Франсина, старшая из детей Мари, только что вернулась из санатория. Глядя на ее бледность, впалую грудь, изборожденное морщинами, как у старухи, лицо, невольно думалось: почему ее не оставили в санатории? Она держала за руку самого младшего братишку, который еще не умел ходить; четверо остальных, одетые в невообразимое тряпье – никак не догадаешься, что это за одежда была первоначально, – разглядывали мадам Донзер издали с огромным любопытством. Невообразимо грязные, они все же не казались несчастными, а глядя на них, невозможно было не улыбнуться – уж очень они были смешные, настоящие веселые лягушата. Никогда в жизни мадам Донзер не видывала ничего похожего на лачугу Мари, мусорный ящик и тот мог бы показаться цветущим садом по сравнению с этой комнатой. Мартина, несчастный ребенок, стала теперь еще дороже мадам Донзер. А уж двор, или, вернее, загон… Мари и вся детвора проводили мадам Донзер до калитки, которая, по всей видимости, много лет не закрывалась: она совсем вросла в землю, в мусор, поросла травой. «Попрощайся с мадам», – сказала Франсина малышу, нетвердо державшемуся на кривеньких ножках, он цеплялся за ее юбку и вдруг, пытаясь помахать ручкой мадам Донзер, плюхнулся голым задиком прямо в пыль загона. Всклокоченный пес весело подскочил к ребенку и лизнул его в лицо, а тот уцепился за его лапу… Мадам Донзер была окончательно потрясена.