Не потому что у него завелись в доме личинки, а потому что он не прав. И весь уикенд его настроение было испорчено. А когда в субботу вечером один червяк, к сожалению, незамеченный мною, упал с потолка прямо ему в тарелку с равиоли и трюфелями, я подумала, что конец наших с ним отношений не за горами.
«Тебе это кажется еще и смешным – или как?» – прошипел он.
К сожалению, мне было смешно.
Вечер закончился тем, что я взяла под мышку собаку, мобильник и зубную щетку и в слезах провела ночь на диване у Бурги, моего парикмахера и друга.
«Мужчины воспринимают критику как оскорбление величества, – сказал Бурги и заботливо погладил меня по затылку. – Дай ему почувствовать, что он бог. И у тебя не будет с ним больше проблем».
Бурги вообще-то зовут Бургхард Гинстер, он очень гомосексуален и очень состоятелен. Наряду с Удо Вальцем, он самый востребованный парикмахер столицы. И раз Бенте Йохансон ходит к Удо, я решила ходить к Бурги. Не могу представить себе более кошмарной ситуации: вот я, почти неузнаваемая из-за бигуди, сижу под сушилкой и вдруг слышу радостный вопль: «Кукленок! What a lovely surprise![18] Никогда бы и не подумала, что ты столько тратишь на прическу».
У Бурги я чувствую себя уверенно. Это безумно шикарно – иметь в Берлине своего парикмахера.
Я знакома с Бурги почти так же долго, как с Филиппом. И честно говоря – каждая женщина, которая нашла своего парикмахера, меня поймет, – я бы затруднилась сказать, кто из двоих мужчин играет более важную роль в моей жизни.
Бурги мой настоящий друг. Он все воспринимает так же драматично, как я. Он как девушка во всем, что касается чувств, но ум и страстные влечения у него совершенно мужские. Весьма поучительно.
Конечно же, и к большому сожалению, Бурги большой поклонник Филиппа. Почему-то многие люди – большие поклонники Филиппа. Многие робеют от его надменности, видимо обусловленной генетически. Наверное, они считают, что каждый, кто плохо с ними обходится, достойнее их, вот они и бьются за то, чтобы заслужить его благосклонность. Женщины любят в нем это пренебрежительное выражение глаз: вы-все-меня-не-интересуете. Автоматически считают его желанным, а каждое его высказывание принимают за проявление интеллекта, просто потому что не совсем его понимают.
Мужчины уважают его за то, что он много зарабатывает. А гомосексуалисты тащатся от Филиппа, потому что его волосы так красиво падают ему на лоб и он совершенно не умеет танцевать. Они считают это признаком мужественности. Мне тоже, честно сказать, это нравится.
Мужчины, умеющие танцевать, не несут в себе вызова. Как и мужчины, которые склонны показывать свои чувства, помнят мамин день рождения и хорошо поют. Такие мне жутко не нравятся. Таких не перевоспитаешь, их не нужно переделывать, их нельзя обругать, их нельзя презирать, пытаясь вернуть самоуважение. Я бы очень, очень скучала с мужчиной, который был бы в точности таким, каким должен быть по моим представлениям.
Бурги и мне нравится одинаковый тип мужчин. Я часто приношу ему фотографии: Филипп в расстегнутой рубашке, прислонившись к пальме, – это он в Калифорнии; Филипп в шортах, у воды, – в Коста Смеральда; Филипп в костюме-тройке от Бриони у своего письменного стола, положив покровительственно руку на плечо Томаса Готтшалька.
Бурги коллекционирует красивых мужчин. И за каждое фото я получаю массаж головы бесплатно. Ммммм.
Филипп, конечно, понятия не имеет, что мой парикмахер так его почитает. Знай он об этом, его самомнение, возможно, стало бы еще выше, – но это как раз то, чего я очень желала бы избежать.
6:35
Мне это только так кажется, или действительно у мужчин гораздо меньше проблем, чем у женщин? Я думаю, не будь женщин, у мужчин проблем не было бы вообще.
Я еду по спящему Берлину и фантазирую, как бы я была мужчиной. Может, я и смогла бы.
Вот десять причин, чтобы быть мужчиной:
1. Можно наконец не брить ноги и перестать пользоваться средствами, от которых лишь зуд и гнойные прыщики.
2. Можно посредине ссоры встать, побегать часок, вернуться, приведя себя в порядок, и весело спросить: «Ну как, сокровище мое, ты уже успокоилась?»
3. Можно посредине ссоры закатиться в любой бар, дать первой попавшейся женщине высказать мне, насколько я глуп, чтобы уж точно понять, что виновного надо искать не во мне.
4. Не нужно перед каждым гала-представлением терзаться сомнениями – что же надеть, и не нужно переставать есть за три дня до этого.
5. Можно до глубокой ночи играть в бильярд со своим лучшим другом и не сказать ему, что сегодня потеряла работу.
6. Всегда можно считать, что ты прав.
7. Всегда можно считать, что ты не толст.
8. Можно думать, что женщины вообще существа неразумные и в основе своей непонятные.
9. Можно решать проблемы, вместо того чтобы о них говорить.
10. Можно не распространяться о своих печалях, а просто пойти и выпить пару кружек пива.
И сегодня я ни с кем не стану обсуждать мое горе. Я опробую этот своеобразный способ решения проблем. Я не стану вот прямо сейчас названивать подругам, выслушивать различные мнения, чтобы затем, при случае, составить свое. Я буду действовать спокойно и рассудительно, сдерживать и одергивать себя, попытаюсь обрести равновесие в дальней автомобильной поездке, приведу мысли в порядок, отвлекусь, сделаю передышку, хорошо бы для укрепления моего эго переспать с каким-нибудь крепким дальнобойщиком.
Мужчины всегда с кем-нибудь спят, когда им плохо. Мужчина может стать Папой римским или президентом США или владельцем заводов Даймлер-Крайслер.
Молодые люди должны сделать хоть что-то полезное.
Но я ведь тоже смогу.
Я lonely Rider.[19]
Молчаливая.
On the road.[20]
Сама решу свои проблемы. Не буду никому звонить…
6:36
«Кхттааээтаа?»
«Ибо, я знаю, что страшно рано, но это срочно».
«Шшшшттоо?»
«Пожалуйста, проснись! Алло! Ибо!»
«Мммгммтыневсвоемуме!»
«Это действительно важно. Важно, потому что… я… только что… рассталась с Филиппом».
Сон для Ибо – это святое, но я знаю, она может быстро проснуться. Смотрит перед собой, садится на кровати, волосы взлохмачены, остатки макияжа на лице и на подушке, на ногах шерстяные носки. Ибо мерзнет, как я, и круглый год спит в носках, а с сентября по май еще и в шерстяном белье.
Да, на мою подругу Ибо можно положиться.
Я слышу, как она говорит: «Куколка, опять? Перезвони мне через четыре часа. Я проснусь, а вы снова будете вместе».
Отбой.
Эй?
«Ибо?»
Отбой?
Я озадаченно смотрю на мобильник. Села батарейка? Разрядился? Сломался? Или что? Ничего подобного.
Мне надо ехать дальше, чтобы собраться с силами. Я бросаю взгляд на Марпл, которая лежит на соседнем сиденье и, как всегда, меланхолично взирает на меня.
Из глаз льются слезы, судьба так часто сурова ко мне и несправедлива.
«Марпл, – шепчу я трагически, – сейчас мы предоставлены сами себе».
Что во мне хорошо, так это то, что хотя я и склонна к излишнему мелодраматизму, но в каждое мгновенье отдаю себе отчет в происходящем, в чем, конечно же, никогда не признаюсь. Я сознательно, со знанием дела, изображаю из себя этакую жертву. И терпеть не могу, когда пытаются испортить мой невинный спектакль. Когда я, вздыхая, пакую вещи, или закрываю лицо трясущимися руками, или с итальянским темпераментом сбрасываю со стола пару-тройку чашек, Филипп запросто может сказать что-нибудь типа:
«Теперь сделай глубокий вдох».
Или: «Ты волнуешься partout[21]».
Или: «Прекрати это шоу».
Это почти то же самое, как если бы в театре во время финальной сцены «Ромео и Джульетты» кто-нибудь встал и крикнул артистам: