Конан-Дойль Артур
Сильнее смерти
Артур Конан Дойль
Сильнее смерти
Четвертого марта 1867 года, когда мне шел двадцать пятый год, я под влиянием длительных переживаний и волнений записал в свой дневник следующие строки:
"Солнечная система, среди других бесчисленных обширных систем, совершает в безмолвном пространстве свой вечный путь к созвездию Геркулеса. Безостановочно и бесшумно вращаются, кружатся в извечной пустоте гигантские шары, из которых она состоит. В этой системе одним из самых маленьких и незначительных шаров является скопление твердых и жидких, частиц, которое мы называем Землей. Вращаясь, она несется вперед, как неслась до моего рождения и как будет нестись после моей смерти, кружащаяся тайна, неведомо откуда пришедшая и неведомо куда убегающая. На поверхности этой движущейся массы копошатся бесчисленные микроскопические существа, и одно из них - это я, Джон Мак-Витти, беспомощный, бессильный, бесцельно увлекаемый в пространстве. И, однако, наша жизнь такова, что я вынужден отдавать труду все свои слабые силы и проблески разума, чтобы получать за это известные металлические кружки, покупать на них химические элементы для питания моих постоянно разрушающихся тканей и иметь над головой крышу для защиты от непогоды. Поэтому у меня не остается времени для размышления над мировыми вопросами, с которыми мне приходится сталкиваться на каждом шагу. Но при всем своем ничтожестве по временам я все еще в состоянии чувствовать себя до известной степени счастливым, а иногда даже - как ни странно! - упиваться сознанием значительности собственной персоны".
Как сказано выше, я записал эти строки в свой дневник, и в них нашли выражение мысли, которые не были вызваны минутными, преходящими эмоциями, а постоянно владели мной и глубоко вкоренились в мое сознание.
Но вот умер мой дядя - Мак-Витти из Тленкерна, тот самый, что в свое время был председателем различных комитетов в палате общин. Он разделил свое огромное состояние между многочисленными племянниками, и у меня оказалось достаточно средств, чтобы без нужды прожить остаток дней. Вместе с тем я стал владельцем унылой и бесплодной песчаной полосы на побережье Кейтнесса, которую старик, по-моему, подарил мне в насмешку, - он обладал чувством мрачного юмора. Я работал тогда адвокатом в одном из городков средней Англии. Теперь я мог осуществить свои чаяния и, отбросив все ничтожные, низменные стремления, посвятить себя возвышенной цели познанию тайн природы.
Мой отъезд из городка, где я жил, несколько ускорило то обстоятельство, что я чуть не убил в ссоре человека; я обладаю вспыльчивым характером и в гневе теряю самообладание. Против меня не возбудили судебного преследования, но газеты тявкали по моему адресу, а люди косились на меня при встрече. Кончилось тем, что я проклял их вместе с их отвратительным, прокопченным городишком и поспешил в свое северное поместье, где надеялся обрести покой и подходящую обстановку для научных занятий и уединенных размышлений. Перед отъездом я взял из своего капитала некоторую сумму денег, и это позволило мне захватить с собой прекрасное собрание наиболее современных философских трудов, а также инструменты, химикалии и другие вещи, которые могли мне понадобиться в моем уединении.
Унаследованный мною участок представлял собой узкую, преимущественно песчаную полосу, тянувшуюся на протяжении двух с лишним миль вдоль побережья бухты Мэнси и Кейтнесса. На этом участке стоял ветхий дом из серого камня, причем никто не мог мне сказать, когда и для чего он был здесь построен. Я отремонтировал его и сделал вполне пригодным жилищем для человека с такими неприхотливыми вкусами, как у меня. Одна из комнат служила мне лабораторией, другая гостиной, а в третьей, находившейся под самой крышей, я повесил гамак, в котором и спал. В доме было еще три комнаты, но я пока не пользовался ими и отдал одну из них старухе, которая вела мое хозяйство. На многие мили вокруг не было других людей, кроме двух простых рыбацких семейств - Юнгов и Мак-Леодов, проживавших по ту сторону мыса Фергус. Перед домом расстилалась огромная бухта, а позади него возвышались два длинных обнаженных холма, над которыми в отдалении виднелись другие повыше. Между холмами лежала узкая долина, и когда ветер дул с суши, он проносился с унылым свистом, раскачивал ветви под окнами моей мансарды и шептался с ними о чем-то грустном.
Я не люблю людей. Справедливости ради замечу, что они, по-моему, как правило, не любят меня. Я ненавижу их подлое пресмыкательство, их условности, их хитрости, их полуправды и неправды. Их обижает моя резкая откровенность, мое равнодушие к их общественным установлениям, мой протест против всякого рода насилия. Сидя в своем уединенном кабинете в Мэнси, среди книг и химикалий, я мог оставаться - бездеятельный и счастливый - в стороне от шумной толпы с ее политикой, изобретениями и болтовней. Впрочем, не совсем бездеятельным: в своей маленькой норе я работал и добился кое-каких успехов. У меня есть все основания считать, что атомистическая теория Дальтона основана на недоразумении, и, кроме того, я открыл, что ртуть не является элементом.
Весь день я был занят своими дистилляциями и анализами. Нередко я забывал, что мне нужно поесть, и когда старая Медж в пять часов подавала мне чай, я обнаруживал, что мой обед все еще стоит на столе нетронутым. По ночам я читал Бэкона, Декарта, Спинозу, Канта - всех тех, кто пытался постичь непознаваемое. Эти бесплодные отвлеченные мыслители, не добившиеся никаких результатов, но щедрые на многосложные слова, напоминали мне чудаков, которые в поисках золота обнаруживают только червей и с восторгом выставляют их напоказ, как ценную находку, цель своих исканий. По временам мною овладевало беспокойство, и я совершал переходы в тридцать - сорок миль, без отдыха и еды. Когда я - худой, небритый, растрепанный - проходил через деревни, матери поспешно выбегали на дорогу и уводили детей домой, а крестьяне высыпали из кабаков, чтобы поглазеть на меня. По-моему, я получил широкую известность, как "сумасшедший барин из Мэнси". Однако я редко предпринимал такие походы, обычно довольствуясь прогулками по берегу перед своим домом, и, сделав океан своим другом и наперсником, утешал себя, покуривая крепкий черный табак.