Выбрать главу

Игорь Чиннов

Собрание сочинений: В 2 т. Т .2. : Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи.Письма.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

О себе

Родился я давно — в 1909 году, 25 сентября, в Туккуме в семье юриста. Туккума не помню, но ясно вижу городки, балтийские, в которых случилось жить: уютнейшую Митаву (ныне Елгава) — «Покойся, мирная Митава», — писал Мих. Кузмин. И Юрьев, теперешний Тарту, с университетом «дней Александровых» и готическими руинами на горе, аккуратнейший, тихий городок. Позже была Рязань, с незабываемой зимой, блистающим снегом, розвальнями, бубенцами и внезапной весной, могучим ледоходом на Трубеже, свежестью воздуха прямо-таки прекрасной. А в Риге помню запах свежесрубленных елок, снежинки — и извозчиков в синих кафтанах, синие полости саней… На санях, увы, кататься не приходилось: денег не было.

В Риге окончил я Ломоносовскую гимназию, Латвийский университет: магистр юридических наук. А зарабатывать на жизнь стал поздно, долгие годы предпочитал бедность и досуг. И стихи — чужие, но и свои. Первая служба — в ТАСС, в латвийском его отделе ЛТА (Лета). Затем — фармацевтическая фирма Мэдфро (MEDFRO), откуда меня и угнали на работу в Германию, в Рейнскую область. Месяцев десять весьма безрадостных, хотя с возможностью читать (конечно, только немецкие книги, но включая Шиллера и Гете). И вдруг — освобождение, и американцы берут всех желающих насельников лагеря во Францию! Месяцы праздной жизни — Люневиль, Нанси, Реймс — и наконец я в Париже.

Тут помогла мне начавшаяся в Риге «литературная деятельность»: не «Мансарда», где напечатал я две статьи, и, конечно, не «Daugava» (статья о русской поэзии), а сотрудничество в престижнейшем журнале «Числа». Георгий Иванов, приезжавший в Ригу с Ириной Одоевцевой, захотел взять у меня какие-то писания («Это каша. Но это творческая каша») – и, начиная с 6-й книги «Чисел» по 10-ю, я там и представлял, единолично, «русскую литературную Ригу».

В Париже было безденежно, но прекрасно. В Париже было безденежно, но прекрасно. Я любовался, восхищался городом, наслаждался встречами с русской литературой. Чудеса! Уже через три недели по приезде я читал свое стихотворение (написанное за ночь перед тем) на вечере памяти Пушкина в русской консерватории, под портретами Шаляпина и Рахманинова. Сидели за столом Бунин, великолепный, Ремизов, хитрющий умница, затем Сергей Маковский, редактор знаменитого «Аполлона» очень «Ваше превосходительство», — и друзья и ученики Гумилева Георгий Адамович, Георгий Иванов — почти весь синклит! А в зале был литературный и художественный русский Париж…

Я слушал Адамовича (какой оратор!), Маклакова. Когда освоил французский, бывал в Сорбонне — академики говорили восхитительно. А на сходках русских поэтов мы читали стихи – очень часто это были стихи о России.

Да, все было, кроме денег. И пришлось мне уехать на заработки — в Германию.

Там тоже нашлись русские литераторы: Федор Степун, профессор, при Гитлере лишенный кафедры, Владимир Васильевич Вейдле, петербуржец, несший гроб Блока, писатель французский и немецкий, автор шести русских книг, для которого я скоро стал «милым другом», Гайто Газданов, автор повести «Вечер у Клер», Леонид Ржевский, москвич. Я почти прижился — и вдруг приглашение в США! Канзасский университет зовет меня на кафедру русской литературы: хочу ли я стать associated professor (Штатным профессором, англ.). За литературные заслуги, вот какие дела!

И я оказываюсь в центре страны Среднего Запада, в Лоренсе. Университет большой, видный, городок маленький — но это бывает. На второй день иду в магазинчик: по радио передают «Подмосковные вечера»! Сколько раз потом мои милые студенты пели и эти «Вечера», и «Катюшу», и «Сулико».

В Канзасском университете я пробыл шесть лет, потом был Питтсбург, затем Вандербилт в Нашвилле. А со стихами и лекциями побывал в сорока университетах, на двадцати съездах славистов — и т.д., и т.д.

Охотно бы и дальше читал студентам о Пушкине, Гоголе, Чехове — но подошел пенсионный возраст, кончал базар, и из любви к теплому климату переселился во Флориду. Брожу по пляжу, он вроде Рижского взморья, Юрмалы, бормочу русские стихи. Американцем не стал, просто живу здесь, а на вопрос, почему здесь, отвечаю, как чеховский татарчонок: превратность судьбы!

Мое писательство: долго писал красиво-бледные стихи, очень отжатые и сжатые со самом главном», лучшие слова в лучшем порядке, по завету Кольриджа. Никаких поэтизмов, ни одной инверсии родительного падежа (это и теперь так). Мелодичность при полной естественности. Затем изящную бледность сменила многокрасочность, яркость, пышная образность, метафоры, орнаментальность, оркестровка, роскошества: цветы, сады, дворцы, увиденные в разных странах. Но красоты уравновешивал гротесками, черным юмором; эстетство, в котором винюсь, бывало «не без иронии порой».

Темы? Банальнейшие: о прелести и краткости жизни. Ни одной новой мысли. Искателям идей моя поэзия ни к чему. Но кто ищет «только стихов виноградное мясо», по слову Мандельштама, тот, может быть, в ней кое-что найдет.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1985-1995

* * * К человечеству с прощальным словом Обратиться бы… Да лень. Вот в лесу осиново-сосновом Проплывает светотень. Облака легки, светло-воздушны (Да, но в семь совсем темно). Люди были, в общем, равнодушны. Я не плачу: все равно. Да и что скажу я им, скажите? Замечтаюсь, замолчу. Вот жучок, лесной подлунный житель, Пробирается к лучу. Хлопотуньи белка или птица Корм искать обречены. Лучше у медведя научиться: Завалиться до весны. Люди… В общем, милых было мало. (Я и сам не очень мил.) Посмотри, как даль затрепетала, Свет за тучей просквозил. О дожде прохладном, о негромком Громе… Воздух — благодать. Современникам или потомкам Я не знаю, что сказать. * * * Я побывал у начала Сахары, Видел пустыни в Перу, в Аризоне. Видел ночные лесные пожары, Страшную лаву в горящем вулкане. Что же — потом ? Побываю, нестарый, На Орионе, на Альдебаране? Да? Навещу и Плеяды-Стожары, И Геспериды? Я полон мечтаний. Нет, я шучу. Уж куда там и где там… Нет, по одежке протягивать ножки. Ты улыбнулась: не будет одежки, В небе придется гулять неодетым. Ну а пока предосеннее поле, Сено сухое, начало заката. Скоро совсем не почувствую боли. Здравствуй, Разлука! И здравствуй, Утрата! * * * Вы говорите, что пора кончать, Но я не думаю, что надо. Я собираюсь описать опять Туманное молчанье сада. Я думаю запечатлеть навек, Как ветка яблони нагнулась, Как листопад шуршал, как выпал первый снег, Как вереница потянулась На юг. Я расскажу, как черные кусты Туманно побелели за ночь, Как было в мире много немоты, И холода, и обнищанья, И как зеленоватой желтизной Край неба медленно покрылся, И на прощанье радостью земной Я с кем не знаю поделился. * * * Голубой гуманоид У постели сидит. Злые рожицы строит Иноземный гибрид. Металлический череп, Синеватая плоть. Шизофреник, истерик, Любит в вену колоть. Он детей угощает Героином во сне И помочь обещает Людям в звездной войне. Скоро может быть поздно, А пока — благодать: Там, где сине и звездно, Нас готовы принять. Но ленивое тело Видит нежные сны. И какое мне дело, Друг, до звездной войны? * * * Маленький, пленный и тленный, Тихо живу во Вселенной. Тихо доносится с поля: Где ты, свободная воля? Хочется белой березе Быстро сбежать с косогора. Белая лошадь в обозе Хочет прилечь у забора. Хочется тени от лодки Летней порой оторваться. Хочется ночи короткой Долго еще продолжаться. Хочется бабе сварливой Стать молодой и счастливой. Хочется мужу-злодею Выиграть дом в лотерею. Мы… Нам назначены роли? Что-то решаем и сами! В клетке подопытный кролик Вольно прядает ушами! * * * Больше не с кем говорить, Больше не о чем жалеть. Нам вернут былую прыть, Коль возьмут большую плеть. Брось, уедем в Трапезунд, Там не жарче, чем в аду. Если там начнется бунт, Переедем в Катманду. Если выйдем из тюрьмы, То рассказ напишем мы. Если будет он сожжен, То полезем на рожон. Глянь на карту. Грустно, гру… Сверху Темза, снизу — Нил. Мне о русских кенгуру Дядя книжку подарил. В этой книжке снимков нет, Неразборчива печать. Мне с тобой, дружок-сосед, Даже не о чем молчать. * * * «До основанья, а затем». – Мы в мире всё переиначим! — Переиначили? Отчасти. (Был ветер жадным и горячим.) И вы — верны своим задачам: Бороться за людское счастье? Боролись долго и натужно — Петров, Рубинчик и Гонзалес (И ветер был сухой и вьюжный), — А людям-то совсем не нужно Того, что счастьем вам казалось. Вы огород нагородили: Долой! Быть Петербургу пусту! Расправимся! Не пожалеем! — Вы успокоились в могиле? (Стал ветер северным, Бореем.) Да, огород нагородили! Сажали лучше бы капусту, Как мудрый муж[1] в античном Риме. Между пореем и морковью Не докучали бы плебеям Своими правдами кривыми, Своей безжалостной любовью. * * * По аллее мы с Вами идем, По аллее Летнего сада. Ничего мне другого не надо: Дом Искусств. Литераторов Дом… Ирина Одоевцева А поэты взяли да и вымерли, Парижане русские, давно. Только трое ждут Звезды-Погибели, Смотрят в оснеженное окно. За окном погода петербургская. Не совсем, но можно помечтать. А мечта поэта — самодурская: Пушкин на мосту стоит опять! Гумилев идет по снегу белому, Ищет заблудившийся трамвай, Тихо-тихо Блоку поседелому Говорит: — Живи, не умирай. Силуэт Георгия Иванова На мосту парижском одинок. Жаль поэта, мертвого, не пьяного. Ночь долга, он смотрит на восток. Ну и шутку выдумала душечка! (Позавидовать? Не презирать?) Женушка, Ириночка, кукушечка, В Петербург вернулась умирать. * * * Всё бессмыслица, всё безделица. Перетерпится, перемелется. Гололедица да распутица, Но над лужей роза распустится. Все фантазии, все мечтания В это утро зимнее, раннее. Вот и Рим, Испанская лестница, А на ней нагая наездница. Ах, Годива[2], леди прекрасная, Вы для глаз ужасно опасная! Белый конь, омела и жимолость, Мне, Годивочка, нелегко жилось. Все же встретил я Вас в Италии – Небывалого небывалее! Улыбнитесь мне благосклоннее, Альбионного альбионнее! Вот и день прошел. Пролетел, смотри, И вернулись Вы в замок Ковентри. Заблуждения, огорчения Улетают в небо вечернее. * * * Борьба за несуществованье. Название книги Бориса Божнева Борьба за несуществование? Ее выигрывают многие. Недавно пьяная компания Повесилась — совсем Ставрогины. Всех ку-клукс-кланов ку-клукс-кланнее. (Туманы осенью туманнее.) Философ, увидав, как тонущий Старался выбраться из проруби, Сказал: «Не трать, Фома, здоровьичка»,