«Что же, пускай разлюбила она…»
Что же, пускай разлюбила она.
Чашу любви не изведав до дна,
я говорю: все забудется вскоре —
горе любви, вдохновенное горе.
Ночь наступила. Ее тишина
грустью былых упований полна.
Звезды колеблются в темном просторе.
Горе любви, безответное горе…
На море — буря. Седая волна
бьется о берег дика и шумна.
Стонет, грозит возмущенное море.
Горе любви, неутешное горе.
«В тени акаций и черешен…»
В тени акаций и черешен
люблю я в жаркий, летний день
мечтать без дела… Зной и лень —
друзья; и ими я утешен
от всех печалей и трудов —
среди полей, среди лугов,
в тени акаций и черешен.
Лежишь бывало… Солнца блеск
горит в листве. Веселый треск
сверчков, пчелиное жужжанье,
незримых крыльев трепетанье
в ушах без умолку звенят.
Мгновенья — тихи. Думы спят.
И мир таинственно-безгрешен.
И льется пряный аромат…
в тени акаций и черешен.
Сквозь сеть колеблемых ветвей,
зеленых листьев и стеблей,
видны, скользящие рядами,
высоко где-то, облака,
большие, белые, слегка
осеребренные лучами.
Меж ними светится местами
— невозмутима, глубока —
лазурь небес… И так часами
глядишь любуясь. Степь, простор.
Дорога вьется. Дальний бор
лиловой дымкою завешан.
А там белеет барский дом,
и дремлют хаты над прудом,
в тени акаций и черешен.
Глядишь… Горячий трепет дня
ко сну лениво веки клонит.
Струится нега бытия,
и в ней, как нежная струя,
душа устало, тихо тонет.
На мир взирая с высоты,
как солнца луч она пылает,
как облако на небе, тает,
благоухает, как цветы…
И с ней в одно созвучье смешан
июльский день — в одну мечту,
в одну живую красоту…
В тени акаций и черешен!
«Дитя, не спрашивай с тоскою…»
Дитя, не спрашивай с тоскою,
зачем я плачу, отчего
не в силах я перед тобою
сказать признанья моего.
Что слово? — Мертвое мгновенье,
немых предчувствий смутный след,
усталый отблеск, отраженье…
В словах ни лжи, ни правды нет.
В словах — лишь тени и мерцанья
невыразимых, тайных снов.
Дитя, у счастья нет признанья,
и для молитв не надо слов.
Душа в часы блаженной муки
таит сокровища свои,
и в ней сливаются все звуки
в одно молчание любви.
И сердце, слов не зная вечных,
не выдает ее чудес.
Есть глубина у дум сердечных,
безмолвная как свод небес.
«Как странно… Когда я гляжу в небеса…»
Как странно… Когда я гляжу в небеса,
и скатится грустно звезда в вышине,
пугливо мерцая, — все кажется мне,
что где-то над нами упала слеза.
Как странно… Любуясь тобой, иногда
я вижу слезу в твоих грустных глазах.
И чудится мне: далеко в небесах
упала, дрожа, золотая звезда.
«В этом мире не случайно…»
В этом мире не случайно
ты меня нашла.
Нас одна связала тайна.
Нас судьба свела.
Нет, с тобою не впервые
мы забылись сном.
Мы от вечности родные.
Мы навек вдвоем.
Солнце дальнего рассвета
озарило нас.
Я с тобой встречался где-то,
может быть, не раз.
Счастье наше будет свято,
наша скорбь горда.
Я любил тебя когда-то.
Может быть, всегда.
«Не утро ты, ты не рассвет…»
Не утро ты, ты не рассвет, —
не полдень пламенно-мятежный,
не ночь — о нет!
Ты вечер нежный.
Ты — робкий призрак тишины,
рожденный сумраком печальным,
в тот час, когда лучом прощальным
озарены
дубровы сонные и нивы,
в тот час, когда
природа грезит молчаливо,
и загорается стыдливо
звезда.
Ты вся — вечерняя, чужая
дневным тревогам и страстям.
Как будто, из иного края
пришла ты к нам
и, на земле земли не зная,
тоскуешь, вспоминая.
Ты вся — унывная, твой взор
улыбкой светится закатной,
исполнен грусти непонятной
твой разговор.
Как вечер сны мои чаруя,
печалишь ты мечту мою,
и оттого тебя люблю я,
что вечер я люблю.
«Я знаю кладбище на острове зелёном…»
Я знаю кладбище на острове зелёном,
где зноем дышит день и ночь отрадой тьмы,
и тают в блеске зорь на небе золоченом
цветущие холмы.
Я знаю кладбище на берегу залива,
залива синего, как темная лазурь.
Высокая стена хранит его ревниво
от моря и от бурь.
Высокая стена вокруг него белеет,
и волны южные прерывисто журчат,
и ветер с берегов солёной влагой веет,
и зреет виноград.