“Устрою пальбу!”
Достает автомат:
“Кто виноват?”
Козлик нервно хвостиком постукивает.
“Вы, — говорит, — все перепутали.
Чернышевский написал “Что делать?”
Рявкнул бог: “Надоело!
Вот как сниму пальто!
Отвечай, кто есть кто!
Знаю только Адама.
А кто эта дама?”
Судья говорит: “Девочка.
Может быть, Евочка.”
И пискнул, прячась под стол:
“А козел это козел”.
А бог все равно бубнит: “Не понимаю!
Если не выясню, всех перестреляю.
Поглаживает автомат:
Слова — вранье, а правда — мат.
Перед казнью предусмотрительно
узнаю как все было в действительности.
Уматывай, судья!
Спрашивать буду я.
А перед отчетами девочек и козлов
расскажу, с чего все началось.
Вы, мои нелюбимые,
Библию
себе в голову вбили,
бред ее приголубили,
глупые.
Небытие молчанием вымучалось,
вежливость смело и грязно выругалось.
Как — не скажу из приличия.
Но, ей богу, не преувеличиваю.
Мира зубастая пасть разразилась цензурой
Жизнееды жизни вместо прожевали литературу.
Никто не понял одного —
по правде не было ничего.
“Дерево”, — сказал Адам.
Змей сказал: “Не угадал.”
Змей умел изменяться до неузнаваемости.
И Адам на пустоту ползучую уставился.
Протянул ему Змей яблока вымысел:
“Накося, выкуси.”
Все в действительности — не как на самом деле.
Ева: “Я сама”.
Адам: “Я сам”.
Ладно, напополам.
Съели.
Наготу обнаружив, открыли ротики:
“Вот она правда-то какая! Кошмар!”
Один невозмутимый летал комар,
зная: это не яблока правда, а наркотика.
Похватали людишки фиговые листочки,
друг от друга стыдливо бегали до утра.
Умудрялись в безумии голых пяток пугаться,
шерстяные носочки
не видеть, не видеть кофты, брюки и свитера.
Все они в рубашках рождались, в чепчиках и колготках.
Они имели одежды, как черепахи панцири, а звери мех.
Но скорчившись, ненароком наркотической голостью,
Ненавидящие невинности,
из невинности извлекали грех.
Стали Адам и Ева пугливо друг в друга тыкаться.
Ева заявила: “Кто-то внутри скребется.
У меня из живота детка живой выкатился.
Мы его родители.”
“Вот, — говорит бог, — как выдумка правдой врется!
В животике-то было пусто.
А она мне рожать угрожала.
“Больно”, — жалуется.
Кричит уверенно.
Я, как Станиславский, не верю.
Воображением мучается.
Пожалуйста, мне не жалко.
Допустим,
допустим, дети рожаются,
пусть.
Но только не женщиной,
а капустой.
Ева слева.
Справа кушетка.
Вымысел усиливает акушерка.
Вот веселье-каруселье сделали.
Былью не было дерево,
а вы поверили.
“Позвонили мне газели
все сгорели карусели”.
Тушенку кушает акушерка.
Кушетка слева.
Ева,
вы что-то съели.
Все теперь неправильно.
Вы отравлены.
Она мне: “Чем докажешь?”
Ничего не скажешь,
Уплыву за облака,
не увижу яблока.
Огрызается капризно:
“Где огрызок?”
Съела крыса.
Ухмыльнулась и свихнулась,
с мыслью маленькой столкнулась
и рассудку не внима-
яростно сошла с ума.
Хохоча, о хвост споткнулась
и обратно не вернулась,
и на ужин вместо сыра,съела сына.
Адам кричал: “Не понимаю!
Зачем нас выгнали из рая?
Теперь нам холодно и сыро.
Мы голые лежим в сарае.”
“Прости, но рая не бывает”, —
ему сказал я, утешая.
“Но вам безумия хватило
из однокомнатной квартиры
сбежать в разрушенный сарай
и верить, что оставлен рай,
чью явь настойчиво вкропила
в безвольный мозг из яблочного мира
навязчивее жизни лжи игра.
И вы желаете назад
упорно и настой...”
“Чего?” — воскликнул адвокат.
“Вы правы, бог в пальто.
Слова — вранье, а правда — мат.
Нет рая, нет Ничто.
И некуда отсюда смат-
ываться (вверх, вперед, назад).
Ни за любовь, ни за талант
вы не получите наград.
Но выбор есть: тюрьма и ад.
А остальное напрокат
для дела или впрок,
пока дают, бери пока,
себя отдав взалог.
Тогда ты станешь аноним,
и нем, и слеп, и глух.
И все, что выпадут, отним....
как память у старух.
И сделают тебя одним
из лучших. И соврут.
И испекут на имени-
ны нежной нижины
и высочайшей вышины
большей кровавый каравай.
И все подарки, что не сни-
лись, в дар преподнесут.
И ты не сможешь жить без них
и несколько минут.
Но ткнут тебя, и рот заткнут.
И все, к чему ты так привык,
с руками оторвут!”
“Вы иное отыщите,
опустите простоту”, —