Туринская Татьяна
Сволочь ты, Дронов!
Алька застыла в дверях. К горлу подкатила тошнота, голова кружилась, будто ее несчастное тело силой привязали к сбесившейся карусели. Надо бы захлопнуть дверь и представить, что ничего не было. Но руки почему-то не повиновались. Тогда хотя бы нужно закрыть глаза, не видеть, забыть, как страшный сон. Но веки тоже отказывались повиноваться, казалось, что они отлиты из чугуна или мастерски выточены из легированной стали, и закрыть их, суть опустить, словно диковинные жалюзи, мог бы только очень сложный механизм, который, казалось, в Альку почему-то забыли вставить при рождении. И, едва справляясь с тошнотой, она смотрела и смотрела на жуткую картину.
Удивления не было. Почему-то не было даже обиды. Только отвращение и безграничная брезгливость. Обида придет чуть позже, когда приступ тошноты хоть немножечко отхлынет и Алька уже сможет дышать полной грудью. Нет, полной грудью дышать она сможет, пожалуй, еще очень нескоро. А сейчас необходимо срочно успокоиться. Надо взять себя в руки и заставить дышать ритмично: вдох, выдох, вдох, выдох. Иначе… Иначе — полный провал. Иначе она не успеет даже дойти до середины сцены, на свою излюбленную позицию. Споткнется, упадет. Перед тысячами глаз. Под безжалостными лучами софитов и бликами фотовспышек. Под неусыпным назойливым вниманием вездесущих объективов видеокамер. Уйти, уйти немедленно. Но ноги словно приросли к покрытому дешевым линолеумом полу гримерки.
А по внутренней трансляции уже произнесли ее имя:
— Рябинина, на сцену!
Волшебные слова. Магическая фраза. Алька распрямила спину, вновь в мгновение ока из бесполезной рухляди превратившись в неподражаемую Альбину Рябинину, гордо вскинула очаровательную головку — волосы, покрытые совершенно неприличным количеством лака, при этом даже не шелохнулись. Мастерски, просто-таки умопомрачительно эффектно хлопнула дверью, и поспешно зашагала к сцене, лихорадочно пытаясь натянуть на лицо сияющую улыбку. Улыбка легла, как и положено, без единой морщиночки. Тщательно отрепетированная, отработанная за многие годы, открывавшая зубы ровно настолько, насколько было необходимо, чтобы не дай Бог не обнажить розовые здоровые десны. Белые зубы — это всегда красиво, а вот какими бы то ни было здоровыми деснами можно вызвать восхищение разве что у личного стоматолога.
Алька остановилась за кулисой. Власть над телом она уже прочно держала в своих руках, а вот справиться с дыханием пока что не получалось. И от осознания необходимости срочно привести его в порядок, от обычного волнения перед выходом на сцену, от дикого, безумного страха опозориться, сфальшивить, сбиться с ритма или не произнести вообще ни звука Алька готова была в любое мгновение самым банальным образом рухнуть в обморок. И, пожалуй, впервые в жизни она пожалела, что пользуется фонограммой сугубо в пожарных случаях. Но как их все предугадать, эти 'пожары'?! Разве сейчас не тот самый случай?! Но поздно, поздно менять фонограмму, нужно собраться, прогнать противный комок из горла, иначе ни один звук не слетит с Алькиных губ! И как раз в это мгновение ведущая концерт сладкая парочка, взявшая себе псевдонимами имена героев старой-престарой, основательно ныне подзабытой детской книжки о приключениях Карика и Вали, начала подводку к объявлению Алькиного выхода.
— А вот спорим, Валя, — фальшиво-упрямым голосом произнес невысокий плотненький Карик. — Руку даю на отсечение — ты ни за что на свете не догадаешься, кто сейчас появится на этой сцене.
— Зачем мне твоя рука? — хихикнула Валя. — Вот если б ты мне ее в комплекте с сердцем предложил, я бы еще подумала. А в виде пари… Тогда уж лучше предложи некоторую сумму. Желательно в твердой валюте.
— Ну, положим, с твердой валютой я шутить не привык. Но если ты так настаиваешь… Хорошо. Я готов поспорить с тобой на сто убитых енотов, что ты ни за что не догадаешься…
— Сто убитых енотов, дорогой, — с зефирно-приторной улыбкой перебила его Валя, — ты можешь предложить Вячеславу Зайцеву. По крайней мере, он из них сумеет сделать очаровательную коллекцию в русском стиле. А меня бы больше устроил скромный подарочный набор в виде твоих руки и сердца, милый.
— Нет, — театрально вскрикнул Карик. — На это я пойти не могу! Уж лучше я сам объявлю, не полагаясь на твою догадливость. Дорогие друзья! Встречайте! Незабвенная, неподражаемая! Самая очаровательная и привлекательная! Золотой голос нашей с вами современности! Ааааааааааааальбина Рябининаааа!!!
Бурные овации благодарных зрителей, пока еще ровным счетом ничем не заслуженные, едва не заглушили первые аккорды минусовки, и, еще не совсем отойдя от шока, лучезарно улыбающаяся Алька выплыла на сцену. Даже не заметила, как микрофон оказался в руках. Стояла в свете прожекторов одна-одинешенька на всем белом свете. Не на кого было опереться. Не на кого было рассчитывать. Только на себя. Только на свои собственные силы, сколь бы мало их не осталось после жуткого потрясения. Проигрыш подходил к концу, а Алька все еще не справилась с собственным дыханием, и потому не была уверена, что сможет выдавить из себя хоть какой-нибудь звук, даже не очень чистый. Нет, не сможет, определенно не сможет. Паника сковала все члены. Думалось уже не о том, что ей только что довелось пережить. Страшным, безудержным, бесконечным кошмаром впереди маячил провал. Она не сможет. Музыка будет играть, а она так и будет стоять и глупо сверкать стопроцентно фальшивой улыбкой. Сначала публика не поймет, но с каждым последующим мгновением недоумение будет перерождаться в страшную догадку: Рябинина никакая не звезда, Рябинина — самозванка, никакой не золотой голос современности. Сначала засвистят, затопают дружно, потом начнут откровенно смеяться над ее провалом. И со сцены ей придется уходить не под ставшие уже привычными и обыденными аплодисменты благодарной публики, а, как говорят артисты, под шорох собственных ресниц. Что может быть страшнее для артиста, чем уйти со сцены в лучшем случае под улюлюканье недовольных зрителей, в худшем — под стук собственных каблуков?! И этому кошмару, этому позору она должна подвергнуть себя из-за какой-то сволочи?! Даже если этой сволочью является не кто иной, как собственный муж?!! Да пошел он! Он не стоит и мизинца Альбины Рябининой!!! Грязь, мерзость, одна сплошная пошлость! В конце концов, это он должен переживать, это он должен трястись от ужаса в преддверии развода! Это он должен жалеть о том, что так глупо попался на ровном месте, он, он! А Алька должна принять происшедшее, как долгожданное освобождение!
И, вдохнув побольше воздуха, расправив диафрагму, Алька вступила как раз вовремя и запела чистым грустным голосом:
— Зеленые листья лежат на снегу,
И в солнечном свете сияют…
Одинокая слезинка выкатилась из уголка глаза и устремилась к губе. Алька ее даже не заметила. Она пела, как в последний раз. Не для него. Не для зрителей. Для себя…
Если бы в ранней юности кто-нибудь сказал Альке, что станет она звездой эстрады, что будет сиять белозубой улыбкой с обложек глянцевых журналов и огромных постеров — расхохоталась бы задорно и весело, так, как умела смеяться только Алька Рябинина. Вернее, так, как она умела смеяться раньше. Потому что уже давным-давно разучилась хохотать по-настоящему, от души, всем своим естеством. Очень давно. Очень рано. Так рано, что посторонний человек и не поверит. Если уж кто-то и разучивается смеяться по-настоящему, так разве что ближе к старости, от множества навалившихся на человека невзгод, а то и откровенного горя. Рябинина же перестала смеяться в ранней молодости. А может, это была еще последняя ступенька детства? Так или иначе, но повзрослеть ей пришлось очень рано.
… Ей было всего пятнадцать. В тот день они с подружкой Жанной ходили в кино. Естественно, на последний сеанс. Была поздняя весна, довольно теплая, и даже вечером девчонки ехали легко одетые. Жанка по обыкновению расфуфырилась, словно и не в кино собралась, а в какой-нибудь ночной клуб: шикарный велюровый костюм, сережки с бриллиантовыми осколками, которыми безумно гордилась, увесистая золотая цепочка. Конечно, папочка-таксист таскал деньги в дом, как положено настоящему мужику. Правда, и дома его никогда не было — постоянно за рулем, едва ли не круглосуточно. А если и не за баранкой, так в собственном гараже предоставлял услуги по ремонту автомобилей — золотые руки были у дяди Васи. Зато жена и единственная дочка у него ходили, как лялечки. Алька же рядом с подругой выглядела гадким утенком: мало того, что лицом — простушка простушкой, так еще и одета весьма скромно: старенькие линялые джинсы да дешевые кроссовки. Одна радость — Жанка поделилась излишками гардероба, видимо, чтобы самой не стыдно было вышагивать рядом с такой скромницей, благодаря чему Алька чувствовала себя едва ли не королевой в ее полупрозрачной японской блузке.