Теон
Летняя ночь была легка, как поступь танцовщицы, и пьянила, как неразбавленное вино позднего сбора. Пели цикады, воздух наполнялся благоуханием цветущего шиповника, и Теон ощущал его, шагая по садовой дорожке между двумя рядами стройных душистых пихт. Гравий забивался в его сандалии, но Теон едва замечал это, вдыхая воздух полной грудью, так, что приторный цветочный запах начинал кружить голову. Теону хотелось дышать глубоко, так глубоко, как только можно, шумно, свободно. Никто не видел его и не слышал, никто не мог упрекнуть в несдержанности. Он дождался, пока разошлись почти все гости, и лишь тогда попросил позволения удалиться. Но, отпущенный милостивым кивком отца, пошёл не на женскую половину, к матери и сёстрам, а отпустил слугу и зашагал по аллее между пихтами к конюшням. В кулаке он сжимал тайком украденный с праздничного стола кусочек сахара: ему хотелось перед сном угостить и погладить Костерка, своего любимого жеребца, подаренного ему отцом в прошлом году. Теон понимал, что выбрал не самое удачное время, но нежное прикосновение шелковистой шерсти коня всегда действовало на него умиротворяюще, да и сочный летний воздух, принося с собой дурманящие запахи, расслаблял и приносил чувство покоя.
У входа в стойла горел фонарь, конюшенный мальчик дремал на скамье возле дверей. Теон тронул его за плечо и тут же прижал палец к губам. Показал мальчику кусок сахара, который держал в руке. Тот успокоился, кивнул. Теон шагнул в стойла, пахнущие так же крепко и пьяно, как сад, но совсем иначе: здесь пахло шерстью, кожей, навозом, конским и человеческим потом. Теон глубоко вдохнул, идя меж стойл к самому дальнему, туда, где тихо всхрапывал Костерок. И уже через несколько мгновений, когда влажные губы коня прихватили из его пальцев гостинец, тесно прижался к тёплому боку лошади. Эта ночь ознаменовала пятнадцатый год его жизни.
Через три дня его должны были похитить. И он немножко волновался.
Конечно, он всегда знал, что это время однажды наступит. Знал - и заранее радовался ему, ждал в нетерпеливом предвкушении, как и любой мальчик на Крите. Время совершеннолетия, время, когда он будет посвящён в мужчины, время, когда он станет мужчиной, избавится от опеки женщин, в последние годы становившейся ему всё более и более в тягость. Ещё год назад он думал, что вполне готов, и ждать ещё целых двенадцать месяцев казалось выше его сил. Тогда-то отец подарил ему Костерка - в утешение, чтобы скрасить муки ожидания. Потом отец глядел, как Теон галопирует на рыжем скакуне, как легко и уверенно берёт барьеры, и довольная улыбка блуждала по его лицу. Он тоже полагал, что Теон готов - но обычай требовал ждать до пятнадцатилетия. И вот, сегодня ему наконец исполнялось пятнадцать. Но только вместо того, чтобы радовать, близость перемен волновала его и пугала. Пугала своей необратимостью, неотвратимостью. И неизвестностью, хотя он знал всё, что произойдёт с ним через три дня - и потом. Знал и жаждал, как всякий мальчик, но...
Ему не хватало слов, чтобы объяснить это хотя бы самому себе. Потому он вздохнул глубже и зарылся лицом в рыжую гриву Костерка. Конь пах крепко и приятно, он пах знакомо. От мысли о скорой разлуке с ним у Теона защемило внутри. Три дня, подумал он. И прошептал:
- Три дня, Костерок...
Конь всхрапнул, будто разделяя его грусть.
Теон подумал о советнике Анаксане и, почувствовав, как сердце забилось чаще и сильнее, крепко зажмурил глаза. Теон видел его сегодня - он был среди гостей, приглашённых советником Клеандром на празднование совершеннолетия своего единственного сына. Надо отдать ему должное, советник Анаксан вёл себя более чем деликатно: лишь единожды встретился с Теоном взглядом, когда провозглашал здравницу в его честь - он был обязан сделать это, ведь все это знали, что именно он станет эрастом Теона. Через три дня... Теон вновь вздохнул. Тот единственный взгляд Анаксана был прямым, тёплым и добрым, в нём не было ничего пугающего, напротив, он вмещал столько снисходительности и понимания, что любой другой мальчик на месте Теона совершенно успокоился бы. Да что там, любой другой мальчик был бы счастлив и горд, что ему достался такой эраст. Но Теон волновался. Смущался, прятал глаза, и, к счастью, Анаксан быстро понял его состояние и больше не пытался поймать его взгляд.
Всё это было нелепо и смешно, и Теон сам понимал это. Ведь через три дня, всего через три дня он войдёт в дом этого человека, станет его эроменом. Его "младшим", его "возлюбленным" - а сам Анаксан станет его эрастом, "старшим", "любящим". И обучит всему, что делает мужчину мужчиной. Ибо долг любящего - дарить любимого всем, что составляет суть, смысл и сладость бытия мужчины, как его сотворили боги.
Теон говорил всё это себе, а в его голове металась и трепетала беспокойная птица единственной мысли: "Три дня, три дня, три дня".
Через три дня советник Анаксан со свитой своих приближённых друзей подъедет к воротам дома советника Клеандра - к тем самым воротам, мимо которых Теон прошёл только что, направляясь к конюшням. Теон выйдет из этих ворот под взглядами женщин, прильнувших к окнам женской половины дома. Мужчины смотреть не будут - дабы потом не могли сказать, будто они не помешали действиям похитителей. Анаксан или один из его друзей спешатся, подойдут, возьмут Теона за плечи, накинут ему на голову шёлковый мешок, посадят на коня и увезут. Когда они скроются из виду, женщины поднимут крик и плач, призывая мужчин, крича, что из дома увезли мальчика. И отец, выслушав их причитания, скажет: увезли мальчика, но вернут мужчину.
Это был ритуал, повторявшийся на протяжении веков; событие, без которого немыслима жизнь ни одного мужа на Крите. Каждый прошёл через это, каждый выходил из ворот, позволял взять себя и увезти из отчего дома в большой, страшный, прекрасный и неизведанный мир мужчин. И Клеандр, отец Теона, прошёл через это, и советник Анаксан, и его приближённые друзья. Каждый из тех, кто сегодня пил и ел во славу и за здоровье единственного сына советника Клеандра. И ни один из них не жаловался на свою судьбу. Теон знал это.
И всё равно боялся.
Очень сильно боялся - ему неожиданно полегчало, когда он понял это и наконец признал.
И это было не просто глупо, но и стыдно, недостойно - ему не на что было пожаловаться и совершенно нечего было опасаться. Два года назад, когда он вступил в возраст, предшествовавший совершеннолетию, отец объявил его "подрастающим" и стал допускать на мужскую половину дома. Очень редко, разумеется, и лишь в сопровождении нескольких слуг, но Теон был счастлив уже тем, что ему позволяли вырваться из удушливого царства женщин, где над всем властвовал запах шафрана, переливистый смех и визгливые голоса - царства, которое чем дальше, тем сильнее его тяготило и раздражало. В царстве мужчин, в которое ему пока что позволяли заглянуть лишь краешком глаза, всё было не так. Никаких резких запахов, кроме естественного запаха человеческого и конского тела, никаких бессмысленных разговоров, резких жестов и беспричинного смеха. Иногда Теону позволяли присутствовать на пирах, которые давал его отец - это был общепринятый способ смотрин, на котором мужчины могли присмотреться к будущему эромену и, возможно, выбрать его для себя. На этих пирах Теон сидел на крайнем ложе, в окружении своих учителей, большинство которых были рабами. Перед ним ставили чашу сильно разбавленного вина, и ему позволялось трижды отпить из неё, а затем, не позже чем через час, попросить разрешения уйти. Некоторые мальчики в таких случаях делали вид, будто забыли о времени, и унижали своих отцов необходимостью напоминать им о приличиях, или выпивали слишком много, так что их щёки начинали краснеть, глаза - блестеть, а языки заплетаться. Теон был не таков. Он всегда уходил вовремя, отпив из чаши ровно трижды. Он не поднимал глаз и не заговаривал со старшими, пока кто-нибудь из них не обращался к нему прямо. Потом возвращался на женскую половину, где мать обнимала и целовала его, иногда утирая слёзы гордости. Его это раздражало - он не чувствовал себя заслужившим похвалы. Он лишь делал то, что предписывали традиции и его сыновний долг, выполнял обязанность учтивости, как пристало сыну своего отца.