В упор поставленный вопрос смутил Эдну. Молчание ее явно не понравилось журналисту, – она заметила, как лицо его помрачнело.
– Это, если хотите, в некотором роде испытание, – сказал он, как видно желая сыграть на ее самолюбии. – Суровое испытание, но оно и к лучшему. Теперь или никогда. Решайтесь!
– Я попытаюсь, – невнятно пробормотала она и, при всем своем смятении, отметила про себя его резкость, стремительность, деловитость – черты жителя большого города, до сих пор незнакомые ей.
– Вот и прекрасно! Когда я начинал работать в газете, мне давали самые скучные, самые неинтересные поручения. Потом уж не знаю сколько времени держали на бракоразводных процессах и мелкой уголовной хронике. Но в конце концов все обошлось и даже послужило мне на пользу. Вам еще повезло, вы начнете с работы для воскресного выпуска. Правда, это не бог весть что. Но не унывайте! Справитесь с задачей, покажете, на что вы годны, и вам поручат работу поинтереснее – более ответственную и высокооплачиваемую. Поезжайте сегодня же на Круг и уговоритесь на два выступления.
– Но с каким же номером я выступлю? – растерянно спросила Эдна.
– С каким? Да с любым. Вы поете? Ничего не значит. Совершенно незачем иметь голос. Пищите, войте… Вам за то и платят, чтобы получалось плохо, чтобы публике было над чем посмеяться и что освистывать. Пусть вас кто-нибудь сопровождает. Главное, не бойтесь. Держитесь самоуверенно. Вертитесь среди любителей, дожидающихся своего выхода, старайтесь у них побольше выведать, изучайте их, запоминайте каждое слово, каждый жест. Уловите атмосферу, колорит, – тут необходим колорит– яркий, сочный. Ройтесь обеими руками, чтобы докопаться до основного, до самой сути. В чем тут смысл? Вот и найдите, в чем тут смысл. Вы затем туда и едете. Именно это-то и желают знать читатели воскресного «Интеллидженсера».
Язык ваш должен быть выразительным, фраза энергичной, сравнения конкретными и меткими. Избегайте штампов и общих мест. Тут нужен тщательный отбор. Выхватывайте самое характерное, отбрасывайте лишнее, тогда у вас создастся картина. Постарайтесь запечатлеть эту картину в словах, и успех в газете вам обеспечен. Достаньте несколько старых номеров воскресного «Интеллидженсера» и посмотрите, как там пишут литературные фельетоны. Кратко изложите содержание в первом же абзаце, он будет служить как бы оглавлением, а в самом фельетоне повторите все снова и дайте хлесткую концовку. Тогда, если потребуется, они могут сократить любую часть материала, пристегнуть концовку к любой фразе, и фельетон не рассыплется. Но хватит! До остального дойдете своим умом.
Оба встали. Горячность старого журналиста и его стремительная речь, каждое слово которой было для Эдны настоящим откровением, совершенно покорили ее.
– И если вы честолюбивы, мисс Уаймен, то запомните – цель и смысл журналистики не в фельетоне. Бойтесь рутины! Фельетон – это трюк, прием. Овладейте им, но не, позволяйте ему овладеть вами. Это необходимый этап, ибо, не научившись хорошо писать фельетоны, вы вообще не научитесь писать. Словом, вложите в работу всю себя – и тем не менее оставайтесь вне ее, над ней, оставайтесь собой. Вы понимаете, что я имею в виду? А теперь позвольте пожелать вам успеха.
Он проводил гостью до двери и крепко пожал ей руку.
– Да, вот еще что, – прервал он Эдну, не слушая ее благодарностей, – прежде чем сдать рукопись в редакцию, покажите-ка ее мне. Может быть, я вам что-нибудь сумею подправить.
Директор Круга оказался грузным мужчиной воинственного вида, с тяжелой челюстью и кустистыми бровями. Лицо у него было рассеянно-недовольное, во рту торчала черная сигара.
Звали его Саймс, Эрнест Саймс, так сказали Эдне.
– Какой номер? – бросил он через плечо, даже не дав ей договорить.
– Лирические песенки, – ответила она без запинки, помня наставление Ирвина – держаться самоуверенно.
– Фамилия? – спросил мистер Саймс, едва удостаивая посетительницу взглядом.
Эдна замялась. Кинувшись очертя голову в авантюру, она не подумала о том, как назваться.
– Любую фамилию, псевдоним, – рявкнул директор нетерпеливо.
– Нэн Билейн, – вдруг выпалила Эдна в порыве вдохновения, – Б-и-л-е-й-н. Да, да, Билейн.
Директор записал фамилию новой любительницы в книжечку.
– Ладно. Будете выступать в среду и в субботу.
– А плата? – осведомилась Эдна.
– Два с половиной доллара за номер. Два выступления– пять долларов. За деньгами придете в первый же понедельник после второго выступления.
И даже не потрудившись сказать «до свидания», директор повернулся к Эдне спиной и углубился в чтение газеты – занятие, от которого его оторвали.
В среду вечером, захватив с собой Летти, Эдна пораньше явилась в театр. В кошелке она притащила свой незамысловатый костюм: выпрошенную у прачки шотландскую шаль, выпрошенную у поломойки рваную юбку и седой парик, взятый напрокат у костюмера за двадцать пять центов в вечер. Эдна решила изобразить старуху ирландку, которая поет в тоске по сыну, странствующему на чужбине.
Хоть сестры и пришли рано, за сценой стояла невообразимая кутерьма. Представление уже началось, играл оркестр, и из зала то и дело доносились взрывы аплодисментов. Вторжение любителей нарушало обычное течение закулисной жизни, новоиспеченные актеры толпились за кулисами, в коридорах, уборных, путались у всех под ногами и всем мешали. Особенно досаждали они артистам-профессионалам, которые держались особняком, как и подобает представителям высшей касты, свысока смотрели на париев-любителей и обходились с ними надменно и грубо. Эдну затерли, затолкали, на нее покрикивали. Судорожно вцепившись обеими руками в свою драгоценную кошелку, она бродила в поисках свободной уборной и в то же время старалась все подметить и все запомнить.
Уборную она в конце концов отыскала – тесную клетушку, уже занятую тремя другими «дамами-любительницами», которые гримировались, громко и визгливо пререкаясь из-за места перед единственным зеркалом. Несложный костюм и грим не потребовали много времени, и Эдна выбралась из уборной, оставив трио дам, заключивших краткое перемирие, чтобы вволю позлословить насчет новенькой. Летти не отставала от Эдны ни на шаг; и, проявив немало терпения и упорства, сестры, наконец, протолкались в укромный уголок за одной из кулис, откуда вся сцена была видна как на ладони.
Худенький чернявый человечек в цилиндре и фраке, чрезвычайно прыткий и жизнерадостный, вальсировал по сцене, изящно перебирая ножками, и тоненьким голоском пел что-то о ком-то или о чем-то, по-видимому, очень трогательном. Когда послышались замирающие ноты последнего куплета, крупная дама с копной необыкновенно пышных белокурых волос грубо протиснулась вперед, наступила всей тяжестью на ногу Эдне и высокомерно ее оттолкнула. «Чертовы любители!» – прошипела она и мгновенье спустя, уже сладко улыбаясь, раскланивалась перед публикой, в то время как чернявый нелепо кружился вокруг нее на цыпочках.
– Здорово, девушки!
Приветствие это, произнесенное нараспев над самым ухом Эдны, заставило ее вздрогнуть от неожиданности. Обернувшись, она увидела перед собой гладкую и круглую, как луна, физиономию. Обладатель ее, добродушно улыбающийся молодой человек, был одет и загримирован под бродягу, какими их уже десятилетия изображают на сцене, только неизбежные бакенбарды почему-то отсутствовали.
– Приляпать их минутное дело, – пояснил он, заметив, что Эдна ищет что-то глазами, и покрутил в руке недостающее украшение. – Уж очень в них потеешь, – простодушно добавил он. – А у вас что за номер?
– Лирические песенки, – ответила Эдна как можно непринужденнее.
– Чего это ради вы вздумали выступать? – спросил молодой человек без обиняков.
– Да просто так, для собственного удовольствия. А для чего же еще? – в свою очередь, закинула удочку Эдна.
– То-то я вас сразу приметил. Уж не от газеты ли вы?
– За всю жизнь я только раз видела живого редактора, и он… и… я… словом, мы не очень поладили, – ответила она уклончиво.