Выбрать главу

Дмитрий Быков

Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях

Памяти Дэвида Фостера Уоллеса

Если они были настолько глупы, чтобы поддаться его дьявольщине, то это их дело, и если они не переносят своих великих людей, то пусть больше их не рождают.

Томас Манн — Максимилиану Брантлю (1947)

— Сколько действий может быть в драме?

— Самое большее пять.

— У меня будет шесть.

Валентин Катаев. Трава забвения (из воспоминаний о Маяковском)
Море уходит вспять море уходит спать
Владимир Маяковский. Неоконченное

ПРОЛОГ

Христос был за всех нас распят, Пушкин за всех нас убит на дуэли, а Маяковский за всех нас застрелился.

Теперь нам можно этого не делать.

Все три случая укладываются в борхесовскую схему «самоубийства Бога» — один из четырех главных сюжетов мировой литературы. Револьвер Маяковского играет в его культе (существующем до сих пор независимо от советской власти) ту же роль, что крест в христианстве. В этом сопоставлении нет никакого кощунства — культ и культура в конце концов слова однокоренные. Евтушенко посвятил этому предмету культа специальную главу в «Братской ГЭС» — «Револьвер Маяковского». Стихи показательные, в свое время мы о них поговорим, пока же нам важна их символическая судьба. Концовка во всех смыслах убойна:

Тот револьвер,             испытанный на прочность, из прошлого,             как будто с двух шагов, стреляет в тупость,             в лицемерье,                          в пошлость: в невыдуманных —             подлинных врагов. Он учит против лжи,             все так же косной, за дело революции стоять. В нем нам оставил пули Маяковский, чтобы стрелять,               стрелять,                         стрелять,                                         стрелять.

Пинать Евтушенко так же модно, как подкусывать Маяковского, так что воздержимся от эстетических придирок, но двусмысленность налицо: во-первых, никаких пуль нам Маяковский не оставил, поскольку пуля в барабане была одна. Он неоднократно играл с собой в русскую рулетку, и на этот раз был шанс, что обойдется, но логика судьбы оказалась сильнее случая. Во-вторых, хотел того поэт или нет, у него получилось, что сам Маяковский, завещая потомкам такое же поведение, выстрелил в «тупость, в лицемерье, в пошлость» — то есть убил все это в себе. Роковое несоответствие в том, что Маяковский выстрелил в себя — а у Евтушенко получается, что он завещал стрелять в других. Это опять-таки не кощунство, а бессознательная попытка приспособить культ к новой реальности, к оптимизму ранних шестидесятых, — своеобразное обновленчество применительно к Маяковскому, попытка «переиграть в мажоре» его биографию и судьбу. Действительность, как всегда, не преминула подчеркнуть это несовпадение. Сам Евтушенко через 40 лет в стихах «Опять револьвер Маяковского» вспомнил, как во время чтения этой главы из «Братской ГЭС» «вбежала девчонка с пшеничными русыми косами, „Застрелен Джон Кеннеди“ дико крича на ходу».

Свинцовая куколка-пуля,             ты дура, а жизни владычица. Судья только Бог,             ну а ты самозванка-судья. А из револьвера —             пусть даже Владим Владимыча — не надо достреливать пуль             ни в других,                              ни в себя.

Любопытно, что это стихотворение Евтушенко подражает Маяковскому не только ритмически, но и, так сказать, иконически — оно сознательно или бессознательно отсылает к стихотворению «Лучший стих»:

Аудитория              сыплет                     вопросы колючие, старается озадачить              в записочном рвении. — Товарищ Маяковский,               прочтите                             лучшее ваше          стихотворение. — <…> Пока           перетряхиваю                  стихотворную старь и нем         ждет                  зал, газеты           «Северный рабочий»                           секретарь тихо          мне                     сказал… И гаркнул я,                   сбившись                    с поэтического тона, громче                 иерихонских хайл: — Товарищи!                      Рабочими                       и войсками Кантона взят              Шанхай! — Как будто                 жесть                           в ладонях мнут, оваций сила                    росла и росла. Пять,           десять,                      пятнадцать минут рукоплескал Ярославль.