Представить себе старшее поколение ландехских учителей молодыми, какими они были в детстве моего отца, не могу, почти ничего не зная о той поре. Уж очень был скуп на воспоминания мой скромный молчаливый отец. Редко-редко расскажет, как ходили они мальчишками в канун Рождества славить Христа по избам. Или как катались с горы на обледенелых решетах вместо санок. Или как послали их, восьмилетних, матери на богомолье на Свято-озеро в монастырь, дав с собой заварку чая, а они решили его «заварить» в самом озере, из которого прямо и пили в том самом месте, куда всыпали чай, запивая холодной прозрачной водой пироги с луком и кокуры. Впрочем, последний рассказ уж больно смахивает на один из тех простодушных анекдотов, которые передаются в деревне с охотой из поколения в поколение. Только больше-то вспомнить мне нечего.
А когда я пытаюсь дополнить скудость сведений о его детстве собственными ландехскими впечатлениями, то почему-то мне отчетливо и ярко вспоминаются дома, улицы, церкви, баня, сарай, двор, амбары, бабушкины пяльцы, сундук, коромысла, вальки, шали, чайные чашки — вплоть до мельчайшего голубенького цветочка на розовом фарфоре, вплоть до необычайной формы пуговички на кофте 1900 года, а вот природа ландехская совсем мало помнится. То ли уж очень неказист и обыкновенен ландшафт тех мест? Лес да болото, болото да лес… Но ведь как пронзили мое сердце эти бесконечные таинственные болота осенью сорок первого года… Скорее, думаю, очень уж я была в те, ландехские годы мала, да и, видно, редко брали меня тогда в лес и в поле. В деревне ведь не «гуляют» на природе, там работают, и маленькому ребенку делать в лесу и поле нечего. К тому же быт деревенский так разительно отличался от московского, что он навсегда врезался в глаза каждой своей черточкой — ледяное кольцо в глубине колодца с журавлем, резьба наличника, форма какой-нибудь банной шайки, легкость и искусность плотного плетения громадного лукошка, в котором носят траву скотине с огорода да еще в грибную осеннюю пору берут в лес за груздями.
Только из самой дальней дали памяти всплывает бледный, жидкий, рассеянный свет солнца, отраженного болотной водой, и желтые ирисы, торчащие из осоки, длинная-длинная «мостовина», как называют здесь гать, чахлые какие-то деревца по сторонам, рыжая лошадь, с трудом преодолевающая на дороге рытвину, наполненную водой, и сильные молодые папины руки, высоко и надежно поднимающие и несущие меня и над болотом, и над ирисами, и над телегой с вещами. Это мы едем в Ландех, не знаю, в каком году, не знаю уж, через Вязники или через Шую — все равно всегда путь наш лежал через леса и болота, через гати и топи, через рытвины и ухабы — недаром Батый туда не добрался.
И еще столь же давнее ощущение полевой воли, редкого в Ландехе не загороженного ничем простора и слившихся с этим ощущением восторга и вины от нарушенного запрета, — это когда мы с соседским Аркашкой однажды подлезли под прясла в огороде за баней и, взявшись за руки, отправились куда-то за амбары, без тропы, прямо по траве, в открытое поле, не имея ни цели, ни плана. Но были тут же пойманы и возвращены.