— Я расспросил господина Фуасса о его окружении. Я осведомился, не нанес ли кто-либо когда-либо ему какого-то материального урона, чтобы потом возместить…
— Никогда! — перебивает Фуасса.
— Он не контактировал ни с кем после получения пакетов: никаких телефонных звонков, никаких угроз — ничего! Я опросил все посылочные отделы почтовых отделений и ничего не узнал. Служащие не помнят отправителей пакетов. К тому же этот неизвестный мог и не отдавать их на взвешивание, а наклеивать марки и бросать в почтовый ящик. По мне, так это дело рук психа.
— Но дьявольски богатого психа, — вздыхаю я. И меняя тему разговора: — Что, мой кузен Гектор все еще работает в твоем агентстве?
— И как! Ты знаешь, у него действительно способности! Сейчас он на расследовании в Лилле. Вчера вечером поехал на своей «лянчии загато».
— У Гектора «лянчия»! — удивляюсь я.
— А почему бы и нет? Мы процветаем!
Но так как сейчас не время крахмалить чистое семейное белье перед посторонним, я возвращаюсь к основной сиюминутной заботе.
— Короче, господин Фуасса получил четырнадцать миллионов старых франков от неизвестного, который и желает им оставаться, и у него, то есть Фуасса, нет ни малейшей идеи, чья это щедрость?
— Именно так, — соглашается Фуасса Жерар.
— Превосходно, я займусь вашим делом, — обещаю я. — Оставьте мне упаковку.
Удрученные усы Пинюша повисают, как шерсть спаниеля, вылезшего из болота без утки. А на что он надеялся, предок? Что я тут же натяну рыцарские доспехи и покину курятник на всех парах, чтобы заняться его старым волынщиком?
— Если бы вы могли действовать побыстрее! — умоляет рантье. — Я очень боюсь, понимаете, ибо уверен, что тут что-то кроется.
— Я подключусь к делу прямо сегодня, — уверяю я. — Ваш адрес, господин Фуасса.
— Воскрессон, аллея Козлят, 18.
— Профессия?
— У меня астма, — начинает он.
Не успел я про себя удивиться такому впечатляющему занятию, как мой собеседник продолжил:
— У меня бывают ужасные приступы, поэтому я был вынужден уйти в отставку. В прошлом году я продал свою гостиницу у Восточного вокзала и живу на сбережения.
— И они значительны? Извините за вопрос, но в этом случае нельзя пренебрегать никакими деталями.
— Скажем, средние, — отвечает Фуасса, не запятнав себя. — Я живу хорошо, но не могу вывернуться наизнанку…
Этот тип не может, значит, быть гуттаперчевым мальчиком, поскольку он не может вывернуться наизнанку. Так, проедем.
— Есть у вас при себе образец присланных банкнот?
Фуасса кивает Пино. Барахольщик извлекает из своего сверкающего портфеля семь бумажек по десять тысяч франков.
— Я вынул наугад по одной из каждой посылки, — говорит Фуасса.
— Забыл тебе сказать, — прерывает Пинюш, — я проверил по банковским номерам, не находятся ли они в розыске. Увы, нет. К тому же, они еще и настоящие, совершенно настоящие.
— Тем не менее оставь-ка их у меня. Последний пакет вам прислали когда, дорогой месье?
— Уже четыре дня.
— Следовательно, восьмой не запоздает, если будет восьмой! Отправление всегда происходило в один и тот же день?
— Нет, но вроде в начале недели: в понедельник или вторник, — провозглашает дорогой Пинюш.
Решительно, сидящий напротив собрат сделал все, что должен делать хороший легавый в подобном случае. Да, зацепиться будет трудновато. Этот тип дельца, запутанного с самого начала.
Я, в конце концов, поднимаюсь, чтобы показать моим визитерам, что беседа закончена. Верный способ, применяемый на всех широтах всеми деловыми людьми, за исключением безногих.
Провожая их до калитки (как сказал бы поэт), я шепчу в слуховой канал ископаемого, позаботясь выбрать нужное ухо: «Как только отвяжешься от него, позвони мне».
Оставшись один, я вновь усаживаюсь за свою столешницу. Передо мной семь кусков оберточной бумаги, семь банкнотов по десять тысяч и самый большой вопросительный знак за всю мою карьеру.
Жертв шантажа и рекетиров, таких типов я знавал полный поезд купейных и общих вагонов. Но простаки, жалующиеся, что кто-то присылает им два кирпича каждую неделю на покупку сигарет с фильтром, или монтелимарских орешков, или дижонской горчицы, это уж, честное слово, первый предложенный мне образчик.
Прибытие доблестного Берюрье временно прерывает мысли, которые могут быть исследованы только командой дипломированных спелеологов, столь они глубоки. У Толстителя неважнецкий вид. Цвет лица жеваной туалетной бумаги, глаза как глазунья, поданная с телятиной под уксусом, пасть пересохшая, веки похожи на две сетки с грязным бельем, щеки небриты, отеки лица в зарослях, губы шелушатся, вставная челюсть наперекосяк, ресницы разогнуты, брови сконфужены, брюхо опало, гульфик раззявился, как домик улитки, шаги тяжелы и жесты, как в замедленной съемке.