Уже замечено давно, что чем звероватее бандит, тем жалостливее он ведет себя, когда чувствует безвыходность своего положения.
Вот почему я считал, что Венька напрасно цацкается с Лазарем. Просто Лазарь сумел разжалобить его. И у Веньки еще будут от этого большие неприятности.
— Что ж ты раньше-то не вспоминал, что ты христианин? — спросил я Баукина. — Когда убивали и калечили людей, так не вспоминали, какого вы вероисповедания…
Лазарь ничего мне не ответил.
А Венька, подошедший в этот момент к дверям камеры, сказал Пете Бодягину, прозванному за особую и часто неуместную резвость Бегунком:
— Петя, проводи арестованных в баню.
И прошел дальше по коридору, будто не заметил меня.
Было это поздно вечером в субботу.
Баню жарко натопили, потому что днем в субботу всегда мылись в ней наши сотрудники и перед сном ходил париться сам начальник.
И вот как раз после начальника в баню пошла, по распоряжению Веньки, эта четверка заядлых бандитов под охраной Пети Бегунка и одного милиционера из городского управления.
Бандитам в бане показалось холодно, и они попросили подбросить немножко дров.
— Кто же вам будет дрова подбрасывать? — спросил Петя. — Истопник ушел.
— Да мы сами подбросим, ежели разрешишь, — сказал Лазарь Баукин. — Мы все-таки лесные жители. Живем в лесу, молимся колесу, а, однако, тоже люди. Одушевленные…
И правда, они тут впотьмах стали перетаскивать дрова. Но потом оказалось, что перетаскивал-то один Никифор Зотов, а остальные трое, зайдя за поленницу березовых дров, перемахнули через каменный забор и скрылись.
В тот же час была организована погоня. Поиски опасных преступников продолжались всю ночь, но не дали никаких результатов.
И утром уже весь город разговаривал об этом побеге.
У ворот уголовного розыска остановились щегольские санки. Из санок вылез уездный прокурор, посещавший нас только в торжественных случаях, а чаще вызывавший к себе. Он протер носовым платком толстые стекла пенсне и, выслушав объяснение начальника, заявил, что потребует немедленно отдать под суд Бодягина — Бегунка — и милиционера Корноухова, находившегося на посту у бани.
Тогда Венька Малышев сказал, что если вопрос ставится так на ребро, то пусть лучше уж его, Малышева, отдадут под суд: ведь это он распорядился проводить бандитов в баню.
У прокурора задрожало пенсне на носу.
— Закон одинаково распространяется на всех, — сказал он. — Если преступники не будут пойманы, вы, естественно, также должны будете понести серьезную ответственность за вашу, я позволю себе сказать, возмутительную халатность. Или, может быть, — он многозначительно поднял палец, — за другие противозаконные действия. Я сейчас еще не хочу ничего предрешать…
Затем прокурор два раза измерил шагами по снегу расстояние между забором и баней, осмотрел колючую проволоку на заборе, оставшуюся почти не тронутой, произнес в заключение только одно слово: «Специалисты!» — и пошел со двора.
Начальник провожал его до саней, что-то горячо доказывал ему, размахивал руками, но что именно доказывал, нам не было слышно.
Венька стоял во дворе в одной гимнастерке, без шапки и рассеянно смотрел на ржавый моток колючей проволоки, валявшейся у забора в снегу. Эта проволока осталась от той, что обматывала забор. Надо было бы обматывать его еще выше.
Я сказал об этом Веньке. Но он махнул рукой и поморщился.
— Все это ерунда. Не в проволоке дело.
— А в чем? В психологии, что ли? — не мог не съязвить я. — У собак, наверно, тоже есть своя психология.
Венька внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил, только обиженно надул губы. И я мгновенно представил себе, каким он был в детстве.
Он был, наверно, беленьким, веснушчатым, толстогубым мальчиком с застенчивыми глазами. Он стал взрослым, высоким, сильным. На лице его теперь чуть заметны веснушки, и волосы чуть потемнели. А в глазах в этот час огорчительной растерянности все еще светится детство.
— Вот, Малышев, плоды твоего пресловутого и закоренелого либерализма, — указал пальцем начальник, возвращаясь от ворот. — Где ты у кузькиной матери будешь его сейчас искать, этого прекрасного Лазаря Баукина, с компанией? А ведь я тебя, кажется, предупреждал. Предупреждал я тебя или нет? Ответь…
Но Венька ничего не ответил и начальнику.
Начальник вынул из брючного кармана портсигар, подавил большим пальцем на голову змеи, изображенной на крышке, взял папиросу, раздраженно помял ее в искалеченных пальцах и, прикурив, сказал:
— Молчишь?! Упрямый ты человек, я смотрю на тебя, Малышев. А это значит что? Это значит, что я по-настоящему обязан отстранить тебя от должности…
Венька сузил вдруг вспыхнувшие глаза и дерзко взглянул на начальника.
— Отстраните. Я плакать не буду. Это ваше дело, кого отстранить, кого назначить.
— Нехорошо разговариваешь. Не помнишь, с кем разговариваешь, — прихмурился и дохнул на него дымом начальник. — И правильно, надо бы тебя отстранить.
Начальник сердито зашагал к крыльцу. У крыльца остановился.
— Однако я тебя не отстраню. Я тебя заставлю, имей в виду, найти Баукина. Ты слышал, что прокурор заявил? Надо найти преступников. Во что бы то ни стало. Найдешь?
— Не знаю, — сказал Венька. — Я к ворожее еще не ходил. Откуда я могу знать, найду или нет?
— Нехорошо разговариваешь, — опять заметил начальник и ушел в здание.
А Венька остался во дворе.
Из амбулатории, что рядом с баней, вышел фельдшер Поляков.
— Хочешь, плюс ко всему, застудить плечо? — спросил он Веньку. — Я на тебя все время в окно смотрю, как ты в одной гимнастерке разгуливаешь. Пойдем, я тебе переменю повязку. А то я скоро уйду. Меня в уздрав вызывают…
Венька покорно пошел за Поляковым.
Я заглянул в секретно-оперативную часть, когда Венька вернулся из амбулатории.
Он сидел за столом, подперев голову обеими руками, и читал какие-то протоколы.
Я посмотрел ему через плечо и узнал протоколы допросов Баукина.
«Их читать теперь бесполезно», — подумал я, но ничего не сказал. Веньке, наверно, и так здорово обидно. Лучше не затрагивать больное место.
Я спросил, не пойдет ли Венька обедать.
— Нет, — поглядел он в окно. — Рано еще. Я есть не хочу. — И вдруг улыбнулся. — Нет почему-то аппетита…
Из окна был виден белый, заснеженный пустырь, на котором копошился подле аэросаней механик.
Удивительным мне показалось, что корпус саней уже поставлен на лыжи и укреплен похожий на крест пропеллер.
— Пойду покопаюсь с ним, — кивнул в окно Венька. — Все равно сегодня ничего не лезет в башку. Башка просто как чугунная.
Венька надел свою монгольскую шапку, стеганую телогрейку, взял варежки и пошел на пустырь.
Когда я возвращался из столовой после обеда, он все еще сидел на корточках подле саней и, поворачивая метчик, нарезал зажатую в тисках гайку.
Лицо и руки у него были измазаны черным маслом, и, разговаривая о чем-то с механиком, он смеялся.
«Вот, наверно, настоящее его дело», — подумал я, приближаясь к ним.
И Венька со смехом сказал, увидев меня:
— Готовлюсь в механики, в старшие помощники по механической части, если отстранят. Надо заранее подготовиться. А то, может быть, не успею, как погонят…
Я присел около него. Все-таки странно, что он так быстро успокоился и даже как бы взбодрился.
— Гляди, — показал он, — сани-то скоро начнут действовать. А ты сомневался, не верил. — И, легонько надавив на рычаг, развернул тиски. — Не верить, я считаю, нельзя. Правда, нельзя не верить? — спросил он механика, как мальчик. И, не дождавшись ответа, опять засмеялся: — Я, например, во все чудеса верю. В любые чудеса…
Это он, может быть, от нервной встряски стал таким веселым, подумалось мне тогда. Или из упрямства, из самолюбия не хочет теперь показать всем, что его ошеломил побег Баукина.