— А ты отдай мне ботинки! Они ведь дорогие?
— Очень. Они от Лилит.
Я засунула ноги в туфли Оаннель, потуже затянула ремешки, и вышло ничего так. По крайней мере, с ног они не спадали. Как будет ходить Оаннель в моих, пошитых на заказ, на очень узкую лодыжку ботинках, я предпочла не думать.
— А теперь иди петь новую песню. Твоё выступление через полчаса.
— Я не учила.
— Как это не учила? У тебя есть полчаса, чтобы выучить! — безапелляционно воскликнула Оаннель.
Это было, даже, смешно. А что будет, если я выйду на сцену, а петь не смогу? «Будь что будет», — решила я, взяла ноты, села у сцены, и принялась учить песню.
25. Любимый.
Удивительно, как иногда важно хорошо одеться. Выходя на сцену в старом чужом концертном платье, в белых свадебных ботинках, совершенно к этому платью не подходивших, я не могла избавиться от чувства, что я вовсе не настоящая певица, что я только певицей притворяюсь, что меня и вывели то на сцену только для того, чтобы в тайне надо мной посмеяться. Меня не покидало это чувство даже тогда, когда мне хлопали, когда люди кричали «браво!».
Но вот, я надела другое платье. Которое я, можно сказать, сшила сама. Платье было красивым — я это знала. Я знала, что и сама сейчас была красивой, достойной того, чтобы на меня любовались. И сцена вдруг показалась мне родным домом. Люди смотрели на меня — и я купалась в этих взглядах. А потом зазвучали первые такты мелодии «улыбаюсь а сердце плачет», и я поняла, что спою сейчас так, как никогда не пела, что я спою выразительно — и легко, не надрывая себе сердце. И слова полились из меня. Я пела с той же интонацией, что и раньше, я словно выучила, где голос должен дрогнуть, где в нём должна позвучать печаль, где светлая надежда — и это, вроде бы, были даже искренние мои эмоции, но они больше не доставляли мне боли. Я пела так, как будто существовало две меня, одна из этих двух страдала (и делала это красиво), а другая любовалась и восхищалась этим страданием. И когда я допела зал взорвался овациями.
— Молодец, — похвалила меня Оаннель, когда я, поклонившись, ушла за кулисы. — Хорошо поёшь.
И тут же она прокричала на весь зал:
— А сейчас сюрприз! Новая песня Алесии Норовой! «Твои глаза»!
— Я даже слова толком не выучила! — панически шепнула я Оаннель.
— Не ври, милочка, я тебе эту песню раз пять пропела, ты прекрасно её знаешь, — И Оаннель сунула мне в руки ноты. — Иди.
Я вышла под гром аплодисментов — и удивительно, как они меня окрылили. Я вдруг поняла, что действительно всё могу. Спеть песню, которую начала учить сегодня утром? Да запросто! Зазвучавшая музыка показалась мне прекрасной. Я приготовилась петь, я пробежала первые строчки глазами:
… И я инстинктивно подняла взгляд на зрителей, на эти полсотни человек, внимательно на меня смотревших. Кого из них назначить возлюбленным, которому я это спою? И мне в глаза бросилась тёмная фигура, стоявшая в дверном проёме. Угловатые, широкие плечи, нервный поворот головы — я в миг узнала Эбрела. Я не видела его лица, оно было в тени, я не могла разглядеть его взгляд, Я видела только наряженную позу, и мне вдруг вспомнилось, как он меня любит. Или думает, что любит — мне сейчас было всё равно. В любом случае, на тот момент это были самые сильные любовные переживания в моей жизни. И я запела Эбрелу. Я запела, обращаясь к Эбрелу, я запела ему, как своему возлюбленному:
Динамичная, страстная музыка обволакивала сознание и убаюкивала мозг. А когда я допела, меня вызвали на бис. Эбрела уже не было, я не смогла разглядеть его в зрительном зале, но это было уже не важно, я всё равно пела для Эбрела, а потом пела уже для всех, я как будто была в люблена в каждого, кто был в зрительном зале, я была влюблена в сам зрительный зал, в подсветку, в хрустальный блеск светильников — я была влюблена в себя, и в своё пение.
— Алесия, тебя зовут за столик — сказала мне Оаннель, когда я спустилась со сцены.
Я не раздумываясь огласилась. Я чувствовала такое оживление, что мне хотелось его немедленно выплеснуть, хотелось разговоров, смеха… А за столиком был Эбрел.
— Привет! — радостно поприветствовала я его, — вы за мной следите, не иначе.